Во Вхутемасе мой друг бегал испачканный, как палитра, наполнял шумом коридоры и вонял скипидаром. Он хлопал кого-то по плечу, кого-то называл Сенькой и был пролетарским студенчеством.

Увидев меня, он сморщился.

— Слушай, дружище, — сказал он, хотя мы были на вы, — ты уж здесь ко мне не пришивайся. Терпеть я не могу мелкую буржуазию[5].

В тот период Ромм вообще писал очень много рассказов на самые разные темы. Даже просто перечень заковыристых названий некоторых из них дает представление о широте его интересов: «Дневник княжны Мэри», «Страшный сон Нюси Мирцевой», «Голубая пантера. Рассказ африканского авантюриста», «Частный капитал», «Лжепророк Амфион, или Приключения барона де Ормезон», «Осенний день Татьяны Викторовны», «Морские сапоги»…

Рассказы дело хорошее, однако на них далеко не уедешь, душа требует постепенно переходить к более крупным формам. В прозе следующим этапом является повесть. Тут уже есть где разгуляться, у автора все продумано до мелочей, остается только записать.

Четыре дня корпел Ромм над чистовой рукописью, в конце указал временной интервал: 16–19 июня 1925. На первой странице вывел название: «Снегурочка»… Ай-ай-ай, Михаил Ильич! Ну зачем читателям две «Снегурочки»?! Такая имеется уже у Островского. Придумайте другое название, иначе будет путаница…

Нет, не получится путаницы среди читателей, поскольку таковых не будет — не опубликует Ромм свою первую повесть. Хотя там много любопытных красок, показывающих картину того времени. Вот ее начало:

«Военный и штатский портной Ш. П. Мороз».

Двор, полный грязных кошек, белья и помоев, знал эту вывеску давно, очень давно, с первого дня существования.

Семьдесят четыре года тому назад впервые открылось окошко в неоштукатуренном, только что отстроенном флигеле, и полная женская рука впервые выплеснула помои на еще девственный булыжник двора, и впервые в тот день пронесся по двору визгливый крик из окошка: «Пронька, шкура барабанная, поди сюды, я тебе уши нарву!» — и в тот же день прибита вывеска, и старый еврей, военный и штатский портной Ш. П. Мороз, поселился в комнатушке об одном окне.

Хозяином двора был тогда мещанин Кондратий Савельев. Он надел суконную поддевку и картуз и пошел проведать нового жильца. Но жилец не пустил его в комнатку, а вышел сам ему навстречу в сенцы.

— Ну как, Есаул Петрович, устроились? — спросил Кондратий Савельев, обиженный тем, что жилец не поит его чаем.

— Меня зовут Шаул Пинеич, — строго ответил Мороз. — Я вам заплатил за шесть месяцев.

Мещанин Кондратий Савельев нахлобучил картуз, повернулся и вышел во двор.

— Прохладный человек, — сказал он. — Даром что жид[6].

В дальнейшем этот конфликт не будет иметь продолжения: Савельев вскоре умер, владельцы дома год от года менялись, Мороз же проживал в своей комнате постоянно, почему-то никого не пуская в нее, даже своих заказчиков. Причина странного поведения так и останется загадкой, как и некоторые другие события повести начинающего прозаика.

После революции, когда фининспекторы замучили его своими придирками, заставили снять вывеску, Мороз уехал в неизвестном направлении, и автор, честно говоря, начисто забыл о нем.

Перефразируем Чехова: если в начале повести появился Мороз, то ближе к финалу появится и Снегурочка. Здесь она, правда, мелькнула в первых главах. Но именно мелькнула: приехала, «белая, как сахарная», к дедушке, зачем — непонятно, и через две недели уехала.

Комнату Мороза занял один фининспектор особенно повышенной активности по фамилии Ярило. В свое время он измучил портного вереницей штрафов. Когда вновь приехала Снегурочка, он подыскал ей жилье, устроил на работу в свое ведомство секретаршей финотдела, увивался вокруг нее. В результате Снегурочка, подобно своей сказочной тезке, растаяла. Как следствие, Ярило оштрафовали «за растопление» сотрудницы…

Более серьезным по замыслу получился у Ромма роман «Братья Зурины», действие которого происходит в период отмены крепостного права. Отсутствие писательского опыта у автора помешало этому произведению стать заметным событием в литературной жизни.

Михаил не забыл отдать дань и драматургии.

Следует сказать, многие прозаики и поэты пробуют силы в этом коварном жанре. Привлекает кажущаяся легкость. Ограниченный, сравнительно небольшой объем. Слева — кто говорит, справа — что говорит. Делов-то. Поехали.

Пьеса была одним из первых произведений молодого Ромма. Написанная в 1923 году трагедия в четырнадцати картинах представляла собой инсценировку библейской легенды о Самсоне и Далиле: герое-царе и его возлюбленной-предательнице. Написана очень старательно, живо. Однако неопытность автора дает себя знать на каждом шагу. Правда, иной раз начинаешь сомневаться — случайно попадаются ошибки, или Ромм специально пародирует исторические пьесы?

Вот любопытное авторское указание, следующее за перечнем действующих лиц:

Действие происходит в незапамятные времена в столице государства филистимлян, плененного иудеями.

Местонахождение государства определяется пространством между Тигром и Ефратом, с одной стороны, и Персией и Египтом — с другой. Культура соответствует таковой означенных государств.

Драма задумана как жуткое развитие халдейских страстей, на фоне сверкающего быта архаического общества.

—

(Гр. гр. РЕЖИССЕРОВ просим не стесняться в выборе средств при грандиозном развитии захватывающего сюжета)[7].

Перлов здесь предостаточно. На 16-й странице Додон приказывает своему сыну Кадонису убить Самсона. Предупреждает царя, мол, готовься к смерти. Но:

Самсон отрывает Кадонису голову.

ДОДОН. Ты смел его убить!

Постой же, черт паршивый!

Я из тебя…

Самсон берет Додона за зад штанов и стукает головой об стенку. Додон умирает, Самсон уходит.

На 18-й странице:

Самсон сидит на троне. Вид серьезный, как будто дело делает.

Вряд ли Ромм рассчитывал на постановку. Это была простая тренировка литературных мышц, робкие шаги по пути освоения мастерства. Хотя любые, даже чисто графоманские опусы нельзя недооценивать: все они приносят какую-то пользу.

Разочаровавшись и в скульптуре, и в литературе, и в театральной драматургии, Ромм зарабатывал на жизнь оформлением выставок, черчением диаграмм, переводами с французского, рисовал книжные обложки, плакаты… Позже про себя шутя говорил, что занимался всеми видами искусства, кроме балета и игры на тромбоне.

Подобным образом в это суетливое время складывались судьбы у многих его ровесников, находившихся в поисках оптимального приложения сил. Потерпев фиаско в одном деле, выпускники гимназий с пылом хватались за другое, искали самый хороший вариант. Заметную часть молодежи притягивал новый вид искусства, находящийся в зачаточном состоянии. Это был кинематограф, ниша еще почти свободная, творческий человек здесь вполне мог рассчитывать на успех. Уж очень властно вторгалось кино в повседневный обиход.

Михаил