Шрифт:
Закладка:
В 1928 году переполненный впечатлениями Ромм вернулся в Москву. Незаметно-незаметно (это всегда тайный процесс) подкралась отчаянная мысль стать писателем.
В архиве сохранились, наряду с прочими, рукописи двух миниатюр молодого Ромма. Они датированы 1 июля 1924 года. Очевидно, обе написаны чуть раньше, а в этот день Михаил воспользовался подвернувшейся пишущей машинкой. Тогда такие диковинки встречались не на каждом шагу. Думается, уместно привести маленькие рассказики здесь целиком.
Медный гость
Дон Гуан. О, тяжело
Пожатье каменной его десницы…
В исходе шестого часа пронзительный звук лопнувшей меди покрыл Театральную площадь. Над восьмью колоннами Большого театра четверка бронзовых лошадей опустила копыта, и возница смотрел вниз, поворачивая голову на заржавленной шее. Потом движением руки он пустил коней, четверка рванулась и тяжко грянулась на расступившийся асфальт.
Ломая ограды и давя скамейки, медная квадрига прошла сквозь сквер, неспешно и уверенно понесла по площади Революции, завернула под Иверские ворота и с громом вынесла на Красную площадь.
Сдерживаемые медною рукою, выгнув бронзовые шеи, грызя удила, косясь тусклыми зелеными глазами, несли колесницу медные кони мимо памятника, Кремля и мавзолея.
Тут возница нетерпеливо рванул повода, и, взвизгнув, взвились застоявшиеся за много лет кони. Только грянули копыта в брызнувшую мостовую, да серный запах разбитого в искры камня остался против Гума.
Прямо вниз, мимо Василия Блаженного, прямо вниз, по Москворецкой улице, с неслыханным звоном неслась взбешенная четверка, мешались и рвались в воздух копыта.
По мосту, давя деревянную настилку, пронеслась и прогудела по мягкому, и взметнула с треском тысячи искр на граненом булыжнике Балчуга.
Одним махом перенесли кони Чугунный, и сразу за мостом — СТОП!..
Круто осадил возница, кони взвились на дыбы, и одну минуту точная четверка Большого театра стояла у Чугунного моста. Еще гудел зашибленный мост, тяжко храпели зелено-бронзовые бока коней, плясали и дробили копыта, и медный звон стоял над кварталами.
С почернелых морд падала желтая блестящая пена, и бронзовые хвосты тяжело осевших коней мели мостовую.
Здесь сошел медный возница и размял затекшие члены. Потом, волоча врастающие в землю ноги, вошел в пивную.
Чад и пьяный запах, гул и гармошка были в пивной. Сквозь туман и бутылки сотни багровых и темных лиц купали усы в пене.
Медный посетитель стоял у двери.
— Пару пива! — сказал он голосом, от которого умолкла пивная и, рявкнув, замерла гармошка[3].
Если первый рассказик ближе к анекдоту — у символа возвышенного и прекрасного на деле приземленные вкусы, — то замысел второго серьезней. Здесь уже размышление о тайне творчества, о судьбе художника. Хотя стилистические и грамматические огрехи дают себя знать.
Случайность
Поздней ночью или ранним утром, когда фонари еще горели, но свет их уже не давал бегущей впереди тени, я шел по Газетному переулку.
На углу Тверской два господина остановили меня.
— Милостивый государь, — сказал один из них, приподнимая шляпу, — прошу вас, укажите, как нам пройти к памятнику поэта Пушкина.
— Прямо. — И я тотчас узнал другого, который не произнес ни слова. Я узнал его, несмотря на то, что щеки его были бриты и мягкая шляпа покрывала его голову.
Высокий поблагодарил, и оба спешно направились вверх по Тверской. Благоговение, восторг и ужас приковали меня к месту. Через несколько минут я бросился их догонять.
Пушкин шел легким шагом, размахивая руками, в то время как его спутник медленно волочил громадные ноги и не отставал.
Уже подходя к Страстной площади, я решительно обогнал их и, снявши шляпу, обернулся лицом к Нему.
Он взглянул на меня быстрым и веселым взглядом и остановился.
— Вы поэт Александр Сергеевич Пушкин? — спросил я, удерживая сердце рукою.
— А вам зачем, сударь? — строго возразил его высокий спутник.
— Не правда ли, вы Пушкин? — продолжал я с отчаянием, заглядывая Ему в лицо.
— Истинная правда, если вы точно в этом уверены, — сказал Пушкин голосом, поразившим меня на всю жизнь.
Я глубоко ему поклонился и остался недвижен.
–
Придя домой, я поспешно и жадно разорвал все написанное мною ранее. Все, чем дышал я до тех пор, стало мне чуждым. Слова, сказанные Им, звучали во мне все время, собственный голос не доходил до меня.
Трепетно и терпеливо ждал я новой встречи. Я искал Его, тщетно заглядывая в лица встречных. Целыми днями бродил я по шумным панелям Москвы и каждую ночь сторожил пустую и светлую Тверскую.
Ровно через десять лет я снова увидел его.
Он быстро шел по Мясницкой, приветливо мне кивнул и исчез за углом[4].
Вообще пробы пера Ромма далеки от реализма. Его рассказы являются чистой воды выдумкой, попахивают абсурдизмом, дьявольщинкой, фантастикой. Встречаются исторические сюжеты. Из сочинений того разряда, про которые литературные критики торопятся с гордостью сообщить, что действие происходит в наши дни, можно назвать лишь ироническую зарисовку «Мой друг», написанную в декабре 1924 года. В ней автор рассказывает о своем ровеснике. Парни познакомились в какой-то веселой молодежной компании и время от времени охотно общались. Оригинальна концовка этого маленького произведения:
Раз как-то я спросил моего друга, чем он занимается.
Он опустил глаза и неохотно сказал:
— Художник я.
— Художник? Вы что же, учитель или кончили?
— Учусь. — Лицо его приняло кислое выражение. — Во Вхутемасе.
— Во Вхутемасе? Позвольте, я ведь тоже студент Вхутемаса. Вы на каком факультете?
— Я на живописном.
— Черт возьми! Я скульптор. Как это мы с вами не встречались?
Тут я заметил, что лицо его помрачнело, и не стал продолжать расспросов. Мой друг говорил о своей профессии неохотно и со стыдом.
—
Через несколько дней я встретил его на лестнице Вхутемаса и убедился, что и раньше видал его здесь.
