Встречать долгожданный груз и тех, кто его доставил, вывалила вся челядь, а впереди стоял сам Ильин. Евстафий Митрофанович оказался точно таким же, каким был изображен на известном портрете. Заметив Юрия Николаевича, подбежал, окатив его ароматом дорогого парфюма, взял за плечи, вгляделся в лицо:

– Оброс, и не узнать совсем! Все ли нормально, любезнейший?

Юрию Николаевичу показалось, что он знает этого бородача с узкими голубыми глазами всю жизнь, и, отвернувшись, чтобы не дышать на него ртом с нечищеными зубами, сказал:

– Нормально. Мужики только устали шибко.

– Понятное дело. И все же завтра- послезавтра этим же составом ставить зеркала придется. Те, что поменьше, можно втащить через окно, а вот как внести огромандное, даже не знаю. Кое-кто, правда, предлагает разобрать стену. Как на это смотришь, любезнейший?

Юрий Николаевич, мигом прикинув все в уме, решил, что идея не из лучших. Попробуй потом собери эту стену.

– Не очень.

– А как, как лучше?

– Надо подумать.

– Думай ночь. Утром жду к себе в кабинет, доложишь! А сегодня отдых, баня и сон! Да, послушай, а что у тебя с голосом стало, любезнейший? Вроде бы, раньше грубее был.

Учитель растерялся. Что сказать? Придется выпутываться:

– Перенапрягся. Перенервничал. За мужиков переживал сильно – вот, видать, на голосе и сказалось.

– Да, слышал, такое бывает. В общем, завтра утром ко мне у кабинет, любезнейший!

Юрий Николаевич и не подозревал, что некто, стоящий совсем рядом, услышав их разговор, уже начал вынашивать какой-то план…

– Установишь зеркало – дам день отдыха, потом приступишь к своим обязанностям, – продолжал Евстафий Митрофанович. – Пока же, как и все предыдущие дни, тебя заменит Петр Кириллович.

Тот, кого назвали Петром Кирилловичем, мужчина средних лет с черными бакенбардами, в черном костюме-тройке с белоснежной манишкой, уже откуда-то вынырнул, уже приобнимал Юрия Николаевича, уже поздравлял с прибытием.

– Ладно, я за работу, – сказал Ильин, откланиваясь, – значит, завтра, любезнейший, жду с утра в кабинете.

Учитель тоже откланялся и растерянно посмотрел на Петра Кирилловича.

– Ты че, Василич, как будто с того света – своих не узнаешь! Умом, что ли, повредился?

– Что-то вроде того, – согласился Юрий Николаевич. – Солнце сильно напекло, память потерял. – И, чтобы не было уже вопросов про голос, добавил: – Да и с голосом что-то стало. Видать, тоже от солнца.

– Да, с голосом такое происходит, но это не беда – он постепенно восстанавливается. А память… По себе знаю, каково это память от перегрева на солнце потерять! Со мной ведь тоже однажды такое приключилось, когда в армии-то служил. А что, дело обычное, солнце ведь иной раз коварнее, чем женщина. Женщина что? Нет-нет, да и сделает вид, что верит тому, чему верить нельзя. А все для чего? А чтобы поиграть в кошки-мышки! Причем тот, кто мышка, даже не подозревает, что он мышка и что с ним просто играют. А играют для того, чтобы в один прекрасный момент раз – и расквитаться! Казалось бы, можно сделать это быстрее, проще, так ведь поиграть хочется! Правда, друг любезный?

На душе у Юрия Николаевича полегчало. Выходит, то, что он выдумал, бывает на самом деле! Правда, вторую половину тирады о женщинах, о каких-то играх в кошки-мышки совсем не понял, но на всякий случай согласно кивнул. Потом спросил:

– Ну и что, что ты делал, когда память-то потерял?

– Что-что, вопросы всем задавал, спрашивал, что это, а что – то. Ничего, вернулась память-то! Да так, что после армии сам Ильин меня камердинером к себе пригласил! Десять лет как ему служу. Так что спрашивай, глядишь, постепенно память-то и восстановится. –  Ну что, пошли в твою комнату! Иди за мной. Сюда, поворачиваем, теперь – сюда. Ну, вот и пришли. Вот ключ от твоей комнаты, остальные верну, когда приступишь к работе.

Юрий Николаевич огляделся: довольно просторное помещение, в окно заглядывают, похоже, листья гигантского папоротника. У одной стены – кровать, платяной шкаф, у другой – письменный стол с канделябром на три свечи, стопкой бумаг и карандашом. Над ним – средних размеров зеркало, взглянув в которое Юрий Николаевич застыл, забыв, что он не один.

На него смотрело совершенно чужое лицо с густой бородой, ни капельки не похожее на его настоящее. Вместо небольших зеленых глаз – темно-карие, немного раскосые, вместо светлых волос со стрижкой «ежик» – черные, непокорные, торчащие в разные стороны. Нос, губы тоже заметно отличались от его настоящих. Телом Васильич был крупнее, крепче и гораздо шире в плечах Юрия Николаевича. Да и сильнее физически – это он испытал на себе, когда по несколько часов подряд вместе со всеми тащил тяжелую ношу.

В целом, новый облик Юрия Николаевича был более мужественным, более привлекательным, но ведь это был не он, не он! Одно радовало: голос остался тот же, и то хорошо.

– Что замер? Налюбоваться собой не можешь?

– Смотрю, какая бородище выросла, – с показной беспечностью ответил Юрий Николаевич.

– Это всегда непривычно, когда раньше ходил с гладким лицом.

Из этой реплики учитель понял, что бороду придется сбрить. И облегченно вздохнул: пусть с чужой внешностью, но без бороды все-таки лучше.

– Ладно, время идет, – сказал камердинер. – Ближе к делу. Ты ведь, поди, забыл, в чем надобно выходить на службу.

Юрий Николаевич молча кивнул.

Петр Кириллович подошел к шкафу, распахнул его, и учителю стало не по себе.