свое название. Она гласит о том, что здесь 28 декабря 1925 года трагически оборвалась жизнь поэта, – рассказал он. – Все верно, кроме одного – здесь был убит Есенин, а не покончил с собой, как повествовала официальная версия.

Он пытливо посмотрел мне в глаза и добавил:

– Я работал следователем на Петровке, 38. Полковник МВД СССР. И решил сам провести дознание этого дела.

– И какие же выводы?

– Выводы самые трагические: Есенин был убит. Кстати, мы можем посетить тот самый гостиничный номер № 5, где это произошло. Тем более, что вы остановились в «Англетере».

Мы прошли к парадному входу в гостиницу, раскланялись с дежурной и поднялись на второй этаж.

– Вот и нужный нам номер.

Мы постучали. Нам открыл дверь молодой мужчина, одетый в майку, тренировочные штаны и кроссовки. Мы объяснили цель визита. И Эдуард продолжил рассказ:

– Здесь был двухкомнатный номер. Сейчас – две комнаты на четыре места. На этом стояке центрального отопления Есенина и обнаружили утром 28 декабря, а вселился поэт сюда четыре дня назад, как приехал из Москвы.

Затем мы переместились в бар (шесть порций шотландского виски не показались перебором), а затем попрощались и я вернулся в свой номер.

Рассказанное потрясло меня. Я долго лежал с открытыми глазами и смотрел в окно. Время от времени темную комнату озаряли вспышки красного и голубого света, проникавшего через окно. Заснуть я не мог. Я должен был куда-нибудь уйти. Захватив с собой ключ от номера, чуть ли не бегом пересек холл и, не дожидаясь лифта, бросился вниз по лестнице. Я почти летел, перепрыгивая через три ступеньки. Выскочил на улицу.

Я бродил по городу без устали, бродил, не осознавая, где нахожусь и куда направляюсь. Через несколько часов небо на востоке начало светлеть. На тротуарах появились первые прохожие – рабочий люд в серых безликих одеждах, потом молодые люди – парни и девушки и наконец, заспешили на службу важные клерки в рубашках и галстуках.

Я поймал такси и отправился назад в отель, раздумывая об увиденном калейдоскопе дня и ночи, чётко припоминая услышанное – слова и фразы.

Я отпер дверь гостиничного номера, постель была убрана с той тщательностью, с какой добросовестные секретарши вылизывают своё рабочее место. Я взялся было за телефонную трубку, но тут же опустил ее. Уселся в кресло, уставился в окно и просидел так, наверное, с полчаса. Затем позвонил вниз и заказал крепкий кофе. Когда мне принесли его, я выпил целый кофейник. И вновь принял душ. Несмотря на похмельный синдром и бессонную ночь, желания заснуть не было, что называется, ни в одном глазу.

О том, чтобы идти на конференцию, и речи быть не могло.

Я созвонился с Эдуардом Хлысталовым, он сказал, что у него есть для меня сюрприз: есть возможность посетить гостиницу «Астория, где с 1934 года писатель Михаил Афанасьевич Булгаков не раз останавливался в № 430.

С фешенебельной, в известном смысле «номеклатурной» гостиницей «Астория» был связан целый «сюжет» булгаковской биографии. Но в истории этой чего-то не доставало, как говорит булгаковед Всеволод Сахаров. Мы имели явно ироническое описание роскошного номера «люкс» в «Мастере и Маргарите», но мало что знали о будничной жизни писателя Булгакова в гораздо скромной мансардной комнате «Астория».

Посвящение в литературу

«Кто ты, зельями ночными

Опоившая меня?

Кто ты, Женственное Имя

В нимбе красного огня?»

А.Блок

Пару дней спустя на Ладожском вокзале я вошёл в салон ослепительно-белого «Сапсана», как будто поднялся на борт самолета, и отправился из Питера в Москву. Меня мучила мигрень; прежде я не подозревал, что боль может достигать такой силы. А всё из-за санкт-петербургского кофе (я его выпил чересчур много) и не дававшего мне заснуть рассказа полковника с Петровки 38 – Эдуарда Хлысталова, который взбудоражил меня. Ничего подобного о гибели поэта Сергея Есенина я не знал, а уж про неожиданную смерть великого писателя Михаила Булгакова на 49-ом году жизни и подумать не мог.

Всю дорогу до Москвы я только и размышлял о том, что рассказал мне полковник. Когда мы прощались, то обменялись визитками и договорились встретиться в Москве.

Но самое поразительное было в том, что Хлысталов всучил мне после закрытия конференции два пакета с документами, письмами и бумагами, назвав их «булгаковскими». Я так и не открывал бандероль с неведомыми мне артефактами. Сверток был для меня чем-то вроде амулета на счастье. Я не выпускал его из рук и, следуя наставлениям Хлысталова, никому не обмолвился о нем ни словечком. Мало-помалу у меня стало складываться впечатление, что этот манускрипт будет оберегать меня от напастей – правда, каких, неизвестно – до той поры, пока я держу его при себе и не открываю.

Именно тогда я впервые подметил за собой склонность к мистико-эзотерическому мышлению – это было новоприобретенное свойство моей натуры (всю жизнь я полагал, что подобные вещи чужды, и даже противны мне). С тех пор я начал анализировать свои эмоции и поступки, наблюдая за собой как бы отстранённо. Однако я отдавал себе отчет в том, что другое моё «я» ищет утешения, своеобразной тихой пристани, блуждая в виртуальных лабиринтах моего сознания.

Путешествие назад в Москву было крайне бедно на события. Отмечу лишь два не связанных между собой происшествия.

В экспрессе я решил послушать музыку в надежде, что это хоть немного уменьшит головную боль. Надел наушники и принялся искать подходящую программу. Сначала попал на передачу для детей, а оттуда на классическую музыку, где голос ведущего (английский язык с французским акцентом) предложил слушателям попурри из произведений Чайковского.

Я прикрыл глаза. Волны музыки затопили мозг. Вместо того чтобы следовать, как положено, одна за другой, темы и мелодии устроили настоящую битву, сражаясь за место в моей голове. Едва начинала звучать очередная, как предыдущая возвращалась и с яростью набрасывалась на соперницу, пытаясь столкнуть ее с тропы. И тут же возникала новая тема, оттесняя две другие. Мои мысли, точно дети соперничают между собой, завоевывая внимание к себе. Действо имело и изобразительный ряд – перед моим мысленным взором представали скульптуры, изваянные из камня и отлитые в бронзе. Я видел изображения олимпийских богов, бюсты неизвестных мне мужчин, статуи женщин. Там были скорбные лики мучеников и пышущие весельем физиономии эпикурейцев, лица погруженных в раздумья философов и лица разъяренных битвой воинов. Все они попадали в поле моего зрения, проносились сквозь него, падали