Шрифт:
Закладка:
Я домечталась до того, что стала путать свои выдумки с явью. Однажды, когда троица друзей проходила мимо меня, я выскочила навстречу и спросила, как спросила бы знакомых девчонок:
— Вы куда?
— На речку, — ответил, не задумываясь над тем, кому он отвечает, Вовка.
В тот же день я вдохновенно врала Женьке:
— Пришли мы на речку. Они как поплывут. Вовка нырнул, я до ста досчитала. Они мне кричат, чтобы я тоже с ними плыла, а как я поплыву — там у берега с ручками.
Женька глядела на меня завороженными глазами, не завидовала, не ревновала, а изумлялась. Мне же надо было притворяться теперь чуть ли не подругой Вовки Молчанова, и я в отчаянии подбегала к нему с вопросами. Женька глядела мне вслед, и со стороны ей могло казаться, что у нас с ним действительно какие-то значительные разговоры. Я потом сочиняла эти разговоры и пересказывала ей. Женька глотала эту отраву и была счастлива. Много лет спустя я поняла, что за стихия несла меня. Нет, это было не тщеславие, не желание оказаться в глазах подружки избранницей. Это было сопереживание, по-детски активное и щедрое. Женькин костер первой любви разгорался от разговоров, и я подбрасывала в него поленья.
За то, что я вторглась в запретную зону человеческих чувств, пыталась что-то там улучшить и раскрасить, я и поплатилась. Такое никогда не остается без наказания. Привыкнув, что я то и дело попадаюсь ему на дороге, Вовка однажды и сам встал на моем пути.
— Комэска дома? — спросил он у меня об отчиме.
Я ответила, что нет.
— Это хорошо, — сказал Вовка, — а мать?
Матери тоже дома не было.
— Это отлично. — Вовка сузил глаза и шепотом спросил: — Пистолет можешь вынести?
— Какой пистолет?
— Комэскин. Мы постреляем за стадионом и отдадим. Положишь обратно, и никто не узнает.
Я помчалась домой. Желание выполнить Вовкину просьбу обгоняло мой собственный бег. Я выдвинула ящик стола, взяла в руки холодный тяжелый пистолет, завернула его в газету. Из дома вышла не спеша, прижимая сверток к груди. На последней ступеньке крыльца внезапный страх парализовал меня — показалось, что пистолет вот-вот выстрелит. Наверное, я так стояла долго, Вовка подбежал ко мне и забрал сверток.
Они стреляли на старом заброшенном стрельбище по черным растресканным фанерным фигурам. Были там и покосившиеся щиты с круглыми мишенями. Стреляли с вытянутой руки, с колена и лежа. Командовал Витька Шиян. Я смотрела издали, потом подошла к ним близко. Витька крикнул:
— А ну, марш отсюда! Жди на стадионе.
Он или забыл, или не знал, что пистолет мой и со мной так разговаривать не стоит.
— Мне домой надо. Отдавайте пистолет.
— Иди, иди, — оглянулся Павел, — иди, пока не всыпали тебе хорошенько.
Это уже было верхом неблагодарности. Я отбежала от них метров на двадцать и крикнула что было мочи:
— А я скажу! Комэске скажу, что пистолет у вас. Скажу! Скажу!
Павел поднялся, повернулся ко мне, и я увидела, что рука его вытянута и в руке этой — пистолет.
— А ну — обратно!
— Скажу! Скажу!
— Раз, два…
Я поняла, что при слове «три» он выстрелит. Смертельный страх подхватил меня и понес. Не чуя ног, земли и веса своего, полетела я вперед по гальке стадиона. Бежала и слышала за спиной их топот и крики. Когда Вовка поравнялся со мной и схватил за руку, у меня хватило сил сбить его с ног и понестись дальше.
Нагнали они меня возле Дома Красной Армии. Вовка швырнул передо мной пистолет на землю, и они все трое дружно отреклись от меня: не спеша пошагали прочь, не оглядываясь, не думая о том, какая меня ждет расплата.
Я подняла пистолет, села на скамейку и поняла, что жизнь моя кончилась. Если отчим дома и хватился пропажи — мне смерть. Всего одиннадцать лет прожила я на свете, а уже все, конец. Павел Шмелев стрелял в меня, и отчим будет стрелять. Я закачалась на скамейке из стороны в сторону и заскулила, оплакивая свою кончину.
Пистолет лежал рядом, на скамейке, я прикрыла его подолом платья.
— Что это ты так горюешь? — Я не заметила, откуда он взялся, лейтенант Пчелкин, муж нашей соседки тети Маруси.
— Меня убьют, — ответила я.
— Кто?
Я отодвинулась, пистолет обнажился, — теперь Пчелкин сам увидел, что убить меня очень просто.
Он ничего не сказал, сунул пистолет в карман и быстрым шагом пошел в ту сторону, где были казармы саперного эскадрона. Я осталась на скамейке, потом побрела в пустынное в этот час здание Дома Красной Армии. Там, на втором этаже, по обе стороны широкого плюшевого дивана стояли две мраморные статуи античных юношей. От них веяло холодом и покоем. Раньше они глядели друг на друга раскрытыми незрячими глазами, но кто-то нарисовал светло-синие кружочки, и они прозрели, стали голубоглазыми. Я все надеялась, что кто-нибудь догадается и приодеть их, но никто не догадывался, и они зимой и летом были, как в бане, голыми.
Здесь, на плюшевом диване, я собралась жить. Вечером, когда в Дэка люди, я буду уходить, а ночью возвращаться. Днем можно будет ходить по всему зданию, листать в комнате отдыха подшивку «Крокодила» и слушать радио, а ночью спать на плюшевом диване.
Новый дом надо было обживать. Я спустилась вниз, сняла со стола в вестибюле зеленую суконную скатерть и отнесла на диван. На втором этаже окна были зашторены, в сумраке невнятно белели фигуры юношей, и ничего другого, как спать, не оставалось. Я повесила на мраморную руку свое платье, сняла сандалии, легла на диван и укрылась шершавой суконной скатертью. Проснулась я оттого, что кто-то рядом со мной плакал. Я открыла глаза — отчим сидел в моих ногах. На потолке сияла электрическими огнями хрустальная люстра. Отчим сидел, опустив голову, плечи вздрагивали.
— Не плачь, — сказала я.
— Не буду, — быстро согласился он, поднялся с дивана и вздохнул, — хорошо, что ты нашлась.
* * *
Весной сорок первого года все дети двадцать первого казачьего полка объединились в один отряд, сплоченный и дружный. Ни один приказ,
