— Тебе-то откуда знать?

— Есть откуда. Вон, в ризе у меня карман пришит. Изнутри, у ворота. Там грамотка, на которой всё расписано.

— На кой она мне? Я читать не учен.

— Так там с картинками. Иди, посмотри.

И бугай пошёл. Подойдя к двум растянутым на земле неподвижным телам, он коротким махом врубил топор в дёрн. Никодим при этом облегчённо выдохнул: мог ведь воткнуть и в него.

— Ну, и где там? — схватив черноризца за ворот так, что материя жалобно затрещала, он сунул вторую лапищу «ромею» запазуху.

Именно в этот момент Никодим и воткнул так и торчавший у него в кулаке нож Змея бугаю в шею. Зряче, стараясь достать сонную артерию. Капля глухо булькнул перехваченным горлом, вскочил так резво, что ни за что нельзя было догадаться, будто этакая гора способна двигаться настолько ретиво.

Удивление в глазах кабана сменилось лютой злобой. Он, продолжая одной рукой зажимать рану в шее, другой поспешил цапнуть своё оружие, так и торчащее из земли топорищем вверх. Но, нагнувшись за ним, распямиться больше не сумел. Захрипев, рухнул всей необъятной тушей прямо на Никодима. Тот, завидев, что сейчас эта пара центнеров размажет его по земле, дёрнулся изо всех сухожилий, и откатился в сторону.

В голове всё плыло, суставы превратились в какую-то стекловату, пищевод мутило и выворачивало, в глазах плыл тёмный туман.

Впрочем, возможно, это был дым от набирающего силу пожара.

Он нашёл в себе силы наклониться — и при этом их потребовалось в два раза больше, чтобы устоять на ногах, не свалившись снова — и ещё пару раз воткнул смазанный ядом нож куда-то в область затылка амбала. Чтобы уж наверняка.

В конце концов, сам же он как-то сумел подняться? Обладая при этом куда более скромными габаритами.

— Это тебе за того, первого, гнида, — прохрипел Никодим, в последний раз погружая клинок в груду неподвижного мяса.

Лишь потом он решил проверить, жив ли ещё боярин.

Еле-еле передвигая ноги, подошёл к нему, потянулся к жилке на шее. Вовремя спохватился, отдёрнув руку, в которой всё ещё сжимал «чайную ложку». Пощупал другой. Пульс бился едва заметно.

Именно за этим занятием его и застали с диким грохотом выломавшие дверь терема дружинники Клина.

То, что не зарубили на месте — это уж не иначе, как просто повезло. Рано или поздно должно было. Хоть раз за всё это время.

15. Спасение из огня (начало)

Яшка сидел на земле, не замечая, как ее ночная прохлада, не успевшая еще истлеть под натиском настойчивых лучей утренней зари, холодит сквозь одежду. Его трясло. И хотя ноги были насквозь промочены стылой росой, понимал, что рассветная сырость тут вовсе ни при чем.

Этой дьявольской ночью он лишил жизни людей. Таких же людей, как он сам. Которые ели, пили, чувствовали, жили своими заботами, даже строили планы на будущее. На сегодняшнее утро… Но навсегда остались во тьме, так и не увидев чудо еще одного рассвета. Интересно, а что бы эти люди делали, узнай они о том, что такая, в общем-то, незатейливая и привычная картина, когда новое солнце расцвечивает красными всполохами рваные лоскуты облаков на виднокрае, для них еще вчерашним днем уже навсегда стала недостижимой? Побросали бы оружие, попытались бы спастись? Или так и остались бы стоять на стенах этой ущербной крепостицы, упрямо ожидая своей участи? Гордыня ли ими руководила, или долг, который, впрочем, прямой ее наследник, незнание ли, вера ли в лучший исход — но они почему-то предпочли смерть жизни. Яшка ничуть не сомневался, что уж он-то сделал бы другой выбор. И выбор этот казался ему не просто логично из происходящего вытекающим, но и единственно верным. Что может быть ценнее собственной жизни, этого странного богатства, которое нам даже не принадлежит, но потерять которое означает потерять по-настоящему всё?

Яков спустился с холма и понял, что испытания на сегодня еще не закончились.

Минувшая ночь поделила на две половины всех выживших. На тех, кто пережил сечу без ощутимых потерь, и на тех, кому здорово досталось. Яков относился к первым, и очень надеялся, что остальные здоровые люди не чувствовали по отношению к стенающим и захлёбывающимся в хрипе увечным созданиям того же, что и он. Вовсе не сочувствия, как вроде бы полагалось. А гадливости и крутящего внутренности омерзения. Раненых оттаскивали от места сечи и складывали ровными рядами прямо на голую землю. Запах, что стоял над лагерем раненых сам по себе мог кого угодно свались с ног. Никогда прежде «монашку» не приходилось испытывать такое. Воздух словно был отравлен запахами тлена, крови и разложения, и в нем, откуда только столько взялось, кружили мириады мух и слепней.

Земля под ногами размокла и омерзительно чавкала при каждом шаге. Яков вовремя догадался немного приподнять подол рясы, иначе одежда божьего человека после первых пары шагов пропиталась бы кровавой грязью. Трава, еще вчера нарядная, пышная, сочными изумрудными волнами бегущая к горизонту, теперь обрела бурый оттенок, словно это ее изувечили, растоптав сапогами.

Кто-то схватил его крепкою рукою за ногу. Черноризец мягким, но настойчивым движением, успевшим выработаться, пока брел сквозь мнимый лазарет, собрался уже высвободить ногу, но неизвестный страждущий проявил удивительную для его состояния настойчивость. И как ни хотелось Якову этого делать, пришлось остановиться. Сначала он вскользь бросил на лежавшего на земле воина робкий мимолетный взгляд, готовый в любую секунду отвернуть его от жутких ран. Он увидел, что в груди у варвара, ближе к правой ее стороне, щерится обломок копья. Насквозь пропитанное кровью обломанное древко словно целилось своими расщепленными лохмотьями в монашка. И казалось продолжением человека оттого, что вздымалось и болезненно опадало с каждым новым его вздохом.

— Даже и не знаю теперь, есть он, Бог, или как, — тихо прохрипел как будто знакомый голос. Только после этого Яшка осмелился посмотреть в лицо обреченному человеку. И заметно вздрогнул, узнав его. Кожевенник Турыня. Тот самый, с которым они мирно беседовали еще вчера. Целую вечность назад.

— Когда это, — слабо кивнул он на торчащий из него обломок, — в меня воткнулось… орал, не верил… как такое могло случиться…

Яков с огромным трудом, будто скалу попытался ворочать, опустился на колени. Боялся он вовсе не того, что извозит в бурой жиже, которой напиталась земля, свою рясу и руки. Он до жути не хотел, пусть даже на короткое время, но быть