Искусство кричит, призывая к жизни, пока в нем жив и действует кинический импульс. Повсюду, где в игру вводятся эстетические техники – как в прессе, так и в средствах массовой информации, как в рекламе, так и в эстетике товаров, – этот призыв в его фикционализированно-ограниченной форме несется в массы. Здесь искусство еще выступает как приятное и любезное, здесь еще имеется прекрасное по дешевым ценам. «Высокое искусство», напротив, более ста лет назад отступило в область тягостного, чисто художнического и болезненного – в область утонченной уродливости, изысканной жестокости и тщательно продуманной непонятности, в область трагических комплексов и сбивающей с толку всякой всячины.

Эстетический модерн есть искусство изготовлять шоколад с отравленной начинкой; его, вероятно, можно рассматривать взором взволнованно-бесстрастного эксперта, но нельзя принимать внутрь без риска получить несварение желудка. В современных искусствах так много свежеизвергнутой негативности, что сама мысль о «наслаждении искусством» невозможна. Только снобы, элита знатоков да фетишисты испытывают наслаждение от невозможности им наслаждаться, напоминающее о дендизме XIX века, а сегодня приводящее к пышному и отвратительному расцвету ищущих свой стиль неформальных молодежных группировок.

Но тому, кто хочет полноты жизни, мало одной иллюзии прекрасного. По иронии судьбы именно Теодору В. Адорно, одному из величайших теоретиков современной эстетики, выпал жребий оказаться жертвой неокинического импульса. Помнит ли читатель тот эпизод в университетской аудитории, который описан в Предисловии? Когда Адорно не давали начать лекцию студентки, обнажившие свои груди? Так вот, их обнажение вовсе не представляло собой достаточно тривиальной эротическо-дерзкой попытки использовать женскую плоть как решающий аргумент. Это были почти в античном смысле этого слова кинически обнаженные тела – тела как аргументы, тела как оружие. То, что демонстрировалось таким образом – независимо от личных мотивов демонстранток, – это стремление нанести удар по голой теории. Надо признать с некоторым смущением, что оно было в каком-то смысле «изменяющей общество практикой» – во всяком случае, чем-то большим, чем лекции и философские семинары. Адорно трагическим и все же вполне понятным образом оказался в положении идеалиста – Сократа, а девушки – в положении неистового и непотребного Диогена. Проницательнейшей теории своевольно противостояли разумные – как хотелось бы надеяться – тела.

IV. Цинизм как дерзость, которая сменила сторону

Дерзость снизу действенна, если она выражает своим напором реальные энергии. Она должна сознательно находить телесные воплощения для своей силы и изобретательно создавать такую реальность, которая, конечно, встречает активное сопротивление, но не считаться с которой нельзя. Когда недовольный своим положением раб как бы в шутку берет своего господина под локоток, он дает ему почувствовать ту силу, которую может иметь его бунт. Дерзкий вырез платья, открывающий женскую плоть, представляет собой форму игры той властью, которую незаурядное и редкое имеет над обыкновенным и массовым; при старом укладе сексуально-политической экономии сила слабого пола заключалась в той его слабости, из-за которой ему волей-неволей приходилось зависеть от потребностей пола «сильного». Дерзость религиозная, кощунство есть происходящее в конце концов освобождение от благочестивой серьезности, которая не может противостоять неудержимой энергии смеха.

Есть маленькие формулы, которые дерзкий реализм позиции «низов» вводит в бой против «закона», – два раза по два слова, которые заставляют ложные притязания ловить ртом воздух: «Ну и…» и «Почему нет?». Своим упорно повторяемым «Ну и…» многие молодые люди просветительски допекают своих трудновоспитуемых родителей. Детские компании, играющие во дворе, часто оказываются хорошей просветительской школой, потому что они совершенно естественно, между делом учат своих членов говорить «Ну и…». Это не что иное, как упражнение, которое столь трудно дается человеку полностью социализированному: умение в нужный момент сказать «нет». Полностью развитая способность говорить «нет», однако, представляет собой единственно подходящий фон для «да», и обе способности в единстве только и придают реальной свободе ее четкий профиль.

То, что обладает силой, способно завоевать для себя свободу. Однако сила есть и вверху, и внизу, разумеется, в разных пропорциях; раб никогда не есть абсолютное ничто, а господин никогда не есть всё; сила подчиняющегося не менее реальна, чем сила властвующего. Сила низов приходит к обретению себя индивидуально, проявляясь в виде той дерзости, которая образует ядро силы кинизма. Посредством ее социально обделенный делает заявку на собственный суверенитет. Вторая плоскость, в которой низы пробуют возможности своеволия, – это подрывная практика самоуправства в духе полусвобод, обеспечиваемых для себя «чересчур широким» толкованием законов. Пожалуй, довольно редко проявляется, насколько необъятным может быть подрывной фактор в нашем обществе – теневой мир тайных дерзостей и реализмов всякого рода, полный противодействий, пренебрежения должным, махинаций, способов обеспечить свою выгоду. Нормальность наполовину состоит из микроскопических отклонений от норм. Это поле своеволия, поле мелкого «умения жить» и теневой морали почти так же не исследовано, как не определена граница между взяткой и подарком. То и другое остается, по сути дела, практически недоступным для изучения. Об этом знают все, однако говорить об этом не принято.

И дерзость господствующих властей тоже двойственна. Во-первых, она связана с привилегиями и свободами господ, которые вытекают из самого обладания властью. Нет никакой дерзости в том, чтобы пользоваться ими, скорее, нужно чувство такта, чтобы при этом не вести себя чересчур вызывающе. Большинство помещиков старых времен имели, например, феодально-сексуальное право – право «первой ночи» с невестой крепостного, но не пользовались им, а high life cегодняшних супербогачей тактично прячется за фасад среднего сословия или демонстрируется только в своей замкнутой среде.

Но и у власть имущих есть нечто такое, что можно считать полусвободным отступлением от жестко установленных правил, своего рода вольностью, на которую принято смотреть сквозь пальцы. Они позволяют себе такие выходки, как правило, только в ответ на давление извне, ведь при этом они разоблачают себя перед сознанием противника. Сознание господ умеет дерзить на свой особый лад: это господский цинизм в современном смысле слова, отличный от дерзких кинических выпадов. Античный кинизм – первоначальный, атакующий – был плебейской антитезой идеализму[61]. Современный цинизм, напротив, есть господская антитеза собственному идеализму как идеологии и маскараду. Цинический господин приподнимает маску, улыбается своему слабому противнику по игре – и тем подавляет его. C’est la vie. Положение дворянина обязывает. Порядок должен быть. Что поделаешь, если ситуация часто выходит из-под контроля? Власть вынуждает! Положение вещей требует! Власть приоткрывает в цинических проявлениях свои тайны, отчасти занимается своим собственным Просвещением и выбалтывает свои секреты. Господский цинизм – это дерзость, которая сменила