Начальник встал и заходил по комнате туда-сюда: «Тесно, блин!»:

— Ладно… Хрен с ней, со статьёй… Хотя и эта уже при отягчающих до пяти лет предполагает… Слышишь? До пяти лет! Думаешь штрафом отделаться? Хрен!!! Пятерик! Я постараюсь, чтобы тебе религиозную или… там… расовую — какую угодно! — мотивацию пришили как отягчающее… Будь уверен! Ты у меня сядешь… А статья-то… Ох, поганая! Даже в ментовской зоне таких не уважают… А ты ещё и не в ментовскую залетишь… Да-да! С чего вдруг в ментовскую-то? Ты уже не мент был, когда могилу вскрывал!

Полковник пальцами — чуть ли не всеми сразу! — растоптал окурок в жестяной пепельнице.

— Не пойму я… — теперь он стал задумчивым. — Сам себе всю жизнь испортил… За-чем?!

Антон снова глянул на него снизу вверх, изображая лицом теперь недоумение: «Сам же сказал, что знаешь! Чего тогда спрашиваешь?»

Полковник мимику Малого прочитал правильно:

— У тебя психоз! Явный. Это безо всякой экспертизы видно… Тебя не сажать бы… А лечить! Но ведь без толку! Нельзя вылечить мозги, когда их нет…

У Антона от неожиданного заключения открылся в неприятии рот, и распахнулись глаза. Его личность прекратила парить по кабинету и целиком уселась на стул.

Полковник без суеты удовлетворился и заговорил как собеседник:

— Что смотришь? Нет у тебя мозгов! — Пауза. — Я уверен в этом…Их и у меня, наверное, нет… Уже… Я ведь государственный человек… Пойми, государство как институт власти, как явление, стремится быть везде — во всех возможных и невозможных проявлениях жизни. Это образование призвано организовывать жизнь, и оно её организует… Но, в конце концов, так, что это получается не в интересах людей, а в интересах самого государства, которое остаётся при этом неким безличным, абстрактным монстром…

— Нет.

Голос Малого прозвучал так внезапно и резко, что сбил ровное течение полковничьей мысли.

— Что н-нет?

— Государство — не безличный монстр. Его всегда олицетворяют конкретные люди. Мы с вами, например… Вернее, теперь только вы.

Полковник вернулся в свою мысль:

— Да это по фигу! Люди, олицетворяющие государство, перестают жить своей человеческой жизнью. Они с удовольствием — начальным! — жрут суррогат счастья, именуемый властью. А когда сообразят, что жрут суррогат, то поздно уже — не вырвешься… И это, кстати, если сообразят… Да и вырваться некуда. Государство всепроникающе и всеобъемлюще… Злопамятно и мстительно — вот как раз в лице конкретных людей, не желающих прощать отступников. Оно как бы восклицает: «А-а, ты хочешь быть одновременно чистым, честным и счастливым? А как же я?!» Вот оно и выжигает, высушивает, высасывает, вымывает — у кого как — мозги любого человека, живущего в государстве.

Ведь при такой жизни мозги не нужны. Государство, создавая законы для жизни внутри себя, консервирует даже не сегодняшний — вчерашний день! Незыблемость прошлого, которая со временем так обтёсывается, отшлифовывается и полируется, что самостоятельный мозг как функция становится не нужен. И горе тому человеку, который сумеет его сохранить в работоспособном состоянии. Горе от ума!

Сам посуди: что такое закон, как не инструкция. Значит думать и придумывать ничего не надо — надо только следовать инструкции. Прогресс — кошмар для любого государства, ибо он рушит устоявшуюся стабильность. И чем сильнее государство, тем меньше в нём движения вперёд.

Полковник закончил и сел, успокоившись. Посмотрел молча на Антона, вздохнул:

— И перестань смотреть на меня со своим психозным интересом. Ты не такой дурак… Сам понимаешь, что у меня уже нет мозгов… Как и у тебя!

Он ненадолго задумался, уставившись в безумную от усталости прошедшей ночи и усталую от безумства последних дней физиономию бывшего участкового.

— Ладно… Хватит об этом… Я тебя отсюда вытащу… Но!.. Ты ж меня подставил, блин! Хоть это-то понимаешь?! Короче, услуга за услугу. Пиши рапорт на увольнение… Задним числом, блин!

Он открыл дверь и крикнул в коридор:

— Дежурный! Бумагу и ручку сюда.

Очень быстро появилось всё, что нужно. Малой склонился:

— Какую дату поставить?

— Ставь позавчерашнюю, — уверенно сказал подготовленный Полковник, когда вид Малого ещё раз убедил его, что «мокрое» дело — их общее с участковым дело в съёмной квартире медсестры! — тоже надо вынести за скобки «заднего числа». Антон написал и резко двинул лист к начальнику.

— Теперь ствол… Табельное оружие… Надо сдать немедленно. Надеюсь, его не забрали при задержании? — И не выдержав переживаний, Полковник опять сбился на эмоциональный лад. — Эх, знать бы… Я бы никогда не разрешил тебе его на постоянное ношение и хранение… У-у, су-ка!

— Пистолет дома. Принесу.

— Нет! — резко сказал Полковник. — Не так…

Он вытащил телефон, нажал кнопку и прижал его к уху.

— Значит так! — Сразу, без приветствий, приказал: — Немедленно дуй ко мне в отделение, что возле кладбища… Не перебивай! Брось всё на хрен! Немедленно, я сказал! Поедешь с человеком… Заберёшь и привезёшь всё, что нужно. Подробности на месте. Время пошло.

Глава 31

Антон не смог бы назвать себя ни усталым, ни испуганным, когда открывал входную дверь в свою квартиру, будучи в сопровождении — теперь уже почти официальном, в виде конвоя! — опера-соглядатая, которого он раскрыл в слежке за собой, и, слава богу, — как знал! — сам ему тогда не раскрылся.

Малой пытался, пока ехали, потом шли к подъезду и поднимались в квартиру, сосредоточиться и поймать в фокус хоть какое-то понимание, хоть какое-то ощущение — должны же они быть, он же живой! — но этот чёртов опер своей пустопорожней болтовнёй, пытаясь выглядеть эдаким живчиком-простофилей (а может и будучи им на самом деле?), всё время сбивал Антона с концентрации внимания внутри себя.

— А что за экстренность такая? — после минутной паузы снова заговорил опер, проходя в прихожую и вертя головой в интересе к чужому жилищу. — Секретность опять же…

Он глянул на безразлично разувающегося Антона.

— А-а, понимаю, — снова энергичная, раздражительная в своём нарочитом согласии, тупость. — Это ваши с полковником дела… Тайна, типа… Не только твоя, но и его… Да?

Малой оторвал взгляд от ботинок и посмотрел на болтуна.

Каким бы дураком тот ни был, он не мог не заметить, что взгляд Антона словно бы развёрнут другой стороной своей сути — внутрь самого смотрящего. А снаружи оставалось стеклянное дно как будто мёртвых глаз, не видящих никого-ничего вокруг. Вся жизнь этого взгляда — с другой стороны, он смотрит-следит за мыслями, которые возникают и прячутся внутри. Такой взгляд пытается поймать-ухватить хоть какую-то отдельную мысль, остающуюся в этой хватке цельной, а не оставляющей вместо себя