Только опустился Вольник не в теплую кровать, а сел на холодную скамью, рядом с салатом оливье и тарелкой, в которую Роза от души плюхнула побольше снеди и сама присела рядом.

– Ну что, жених? – спросила она. – Ты-то бархатной коробки пока не приберег?

– А ты посоветовалась со своим адвокатом?

– Нет еще, бухает он в Новый Год, как все приличные люди.

– Давай тоже выпьем.

– А давай. Только без брудершафтов, а то морда на морозе треснет.

Лешка рассмеялся. Раскосые темные глаза Розы смотрели проницательно, но мягко. Она словно увидела то, что только что видел сам Вольник.

– Желание загадал?

– А ты?

– Я? – Роза вздохнула. – Процветания заводу радиодеталей и микроволновок, конечно же.

– Роза, прекрасная женщина, я хочу отведать каплю вашего кокетства. После этого сухарика из чистой прозы жизни.

– Не подавишься?

– Салатом заем.

– Ешь-ешь, вкусно же.

И он принялся за салат. И подсела к ним Любава, с которой вспоминали школу, а Галя кормила кроликов огурцами, Толик все жарил и жарил шашлык, по улице Федора Пряникова неслись ароматы жареного мяса, грохотали салюты гуляющих, визжали нарядные девчонки, открывалось шампанское…

А потом Новый Год утих.

Начала рассеиваться ночь. Волшебство понемногу ускользало, оставляя после себя усталость и небольшое разочарование: как, неужели так быстро?

Мандарины уже не пахли так сильно, елочные гирлянды перестали отражать падающий снег. Все засобирались по домам, и только Роза спросила у Любавы:

– Хочешь, у тебя останусь? Утром телевизор посмотрим, все доедим.

– Нет, Роза, спасибо.

Любава поцеловала ее в щеку.

– Хочу побыть одна.

И она осталась одна. Вместе с украшенной елкой, в опустевшем дворе. Северный ветер проник в сердце, и стало холодно. Любава ушла в дом, окинув последний раз взглядом свои нехитрые владения. Дома ее ждал попугай, писк морских свинок, брошенный на кровати костюм Снежной Бабы. Бабу она спихнула на пол и улеглась, укрывшись бабушкиным одеялом.

Одеяло еще хранило запах: родного, близкого человека.

Этот запах увел Любаву в сон, где бабушка была жива-здорова, присела рядом и тихо гладила ее по волосам.

– Люба, ты, главное, не переживай, – говорила она, – пропади оно все пропадом, это добро. Ты сама только встань и иди.

– Я пойду, бабушка, – обещала сонная Любава, – еще пять минуточек, и я иду.

Ей вообразилось, что нужно отправляться по сугробам, по темноте и морозу в школу, где сидеть и мерзнуть в классе, писать буквы непослушными пальцами…

Бабушка вроде рассердилась.

– Люба, а ну встала, никаких пяти минуточек, ишь, разлеглась, королева… Встань, говорю тебе!

И Люба поняла, что уже утро: сквозь закрытые веки ее слепило солнце, горячее и огромное, солнце-колесо, и вдруг оно стало таким горячим, что вспыхнули Любины волосы, только что начавшие отрастать.

Она забила руками по искрам, тлевшим в одеяле, кинулась в сторону, спасать попугая и свинок, но в кухне огонь уже стоял стеной, и пришлось спасаться самой. Любава бросилась всем телом на старое окошко с кружевными шторками, раз бросилась, два… Оно захрустело, осыпалась старая краска, но не поддалось.

Тогда Любава схватила стул и им выбила старую раму, холодный воздух обнял ее, голые ноги погрузились в снег по колено. Искры и дым летели следом.

Не чуя ни жара, ни холода, Любава понеслась во двор. Горел дом с крыльца – входа в него больше не было никому, горел страшно, ало-черно. Волны пробегали по крыше: вот-вот и обрушится…

Любава схватила с лавки забытый бушлат, сунула руки в рукава и метнулась к сарайчику.

Она хватала упирающихся кроликов под животы, а кролики бились и раздирали ей руки в кровь когтями на сильных задних лапах. Кое-как выудив их всех и распихав под бушлат, Любава побежала на улицу, с трудом миновав горящее крыльцо.

На улице уже раздавалась пожарная сирена. Под Любавину калитку прикатила красная машина, синие огни катались по замусоренному конфетти снегу.

Страшный треск, запах гари и жар словно заполнили весь мир.

– Жива? – заорал ей кто-то в ухо.

Любава обернулась и увидела того самого мужика, который ругался с ней за споры с застройщиком.

– Вот тебя и сожгли, – сказал мужик, не дождавшись ответа.

– Кто? Кто это сделал? – завопила Любава, обретая голос.

Мужик пожал плечами.

– Не надо стоять на пути, – сказал он и поднял вверх палец, – сама знаешь у кого.

– Этот дом мой дед строил, – сказала Любава, – дедушка мой… – и вдруг зарыдала, словно на ее глазах горел не дом, а сам дед, прямо как на войне, прямо в танке, заживо.

2

Степан Комков собственной персоной, с наспех купленными цветами, в начале девятого утра первого января явился на улицу Федора Пряникова, надеясь выпить чаю с брошенной супругой и начать новое счастье в новом году, рассказав в деталях, как он выгнал коварную Светку Калмыкову, как ошибался, как извиняется и жить без Любавы не может.

Все это Степан сотню раз прокрутил в голове, и все до единой мысли растерял, увидев, что творится на улице имени Пряникова. Творилось вот что: стояла пожарная машина, суетились люди в спецодежде. Обугленные палки и колья торчали вокруг того, что было когда-то домом. Ледяная вода стояла быстро замерзающими лужами. Толпился пьяненький народ, любопытных вяло отгоняли два сонных полицейских, но те сразу же возвращались обратно.

Из машины скорой на Степана вдруг выскочило привидение его жены: в ночной рубашке, в гари и пепле, в чьих-то огромных сапогах на голые ноги. С обгоревшими волосами и красными руками. В бушлате, из карманов которого торчали кроличьи морды, и кролики же лезли из рукавов, а Любавин призрак то и дело запихивал их обратно.

– Люба, – потрясенно сказал Степан. – Люба, милая, поехали домой.

А она уткнулась в него лицом, обняла и завыла, словно раненая.

Глава 13

О кроликах и людях (Год спустя)

1

Вечером первого января Любава закрыла за собой дверь квартиры, замешкалась, чтобы проверить пакеты: все ли на месте?

Килограммы мандаринов – есть, конфеты и подарок – на месте, бутылка розового шампанского – имеется.

Нагрузившись пакетами, она спустилась вниз к ожидающему ее такси и назвала Розкин адрес.

Таксист в пути поглядывал на бледную, но очень интересную брюнетку в белой шубке, но заговаривать не стал. Видно – она заморожена, сердце – крепкий снежок, к такой в такси не подступишься.

Одна в ней странность: поигрывает резиновым мячиком, словно маленькая.

Любава не