не удержалась, копнула:

– Опять куролесить будешь?

Иван Матвеевич смолчал. Старуха воодушевилась:

– Ты посиди-ка дома, а? Чё тебе этот праздник! Наступил и прошёл…

– «Наступил и прошёл»! – психанул Иван Матвеевич, завёлся с пол-оборота. – Ты какое отношение к нему имеешь?! Языком-то балаболить – вас мно-ого…

– Я-то работала, милый друг, тоже внесла лепту! – понимая, что разговора не будет, а, наоборот, грядёт с её уходом светопреставление, поднялась старуха. – А ведь не жру, как свинья, не довожу себя до ручки!

– Я, может, вовсе пить не буду!

– Ой, не будет он! Дождь с камнями пойдёт – все крыши, все стеклинки в окошках пошибает!

– Дождь не пойдёт, а вот чирей у тебя на гузне выскочит…

2

В последнее время Иван Матвеевич не узнавал в теперешней жизни своё, родное, будто вернулся после разлуки, а дом – постыл, не радуют ребятишки, не ласкает жена… Либо сама жизнь пошла винтом, либо он весь проигрался и ходит под небом, как под игом?

Эту мысль он выбрал однажды, словно перемёт из реки, и с той поры не знал, чему верить.

Он и раньше-то не пил – выпивал, тут же и вовсе забыл вкус и даже по субботам не донимал Таисию, не обращал её внимание на нужды рабочего класса. Но и когда подступал законный повод, такой, что не выпить нельзя, – привезут, например, дрова или, как нынче, подгадает праздник – не было на сердце отрады.

– Да-а, выцедил ты, Иван Матвеевич, свою цистерну! – с грустной усмешкой опрокидывал стопку кверху донышком, к пугливой радости Таисии.

Тошно, хоть в петлю лезь!

Но, если разобраться, как ей, жизни, быть всё время одной? Идти, что ли, долгий путь, да не сносить каблуков?! Это в советскую пору завозили в сельскую лавку ткань, бабы выматывали её с деревянного веретёнца, продавщица чиркала мелком, пластала большими ножницами, хищно раскрывающимися железным клювом, – и плыли деревенские модницы в одинаковых платьях, друг перед дружкой выхвалялись… Чем форсили, глупые?

…Лошадь, от мошки и слепней завалясь в траву, так же катается, хрипит и бьёт ногами, как душа Ивана Матвеевича, одолеваемая думами.

С уходом старухи он надел телогрейку, в петлицы которой были продеты капроновые поводки с рыболовными крючками, обул подвёрнутые в коленях резиновые бродни и с пластмассовым ведёрком и банкой тугих ползких червей пошёл на реку – проверять закидушки.

Весна нынче вышла ранняя, Иван Матвеевич и не помнил такой, хотя много их было на его веку, всех уже и не сосчитать. В последний день марта подскребая щепу возле дровяника, он ушам не поверил: из тёмного, клубящегося облаками неба с треском, будто камнем по шиферной крыше, ударил гром! Потом стал хлестать дождь, хлынула грунтовая вода, до трупной синевы вспухла река и ощерилась вымоинами на перекатах. На Вербницу сломало лёд, сдвинуло и поволокло, кроша и загребая камни. До угора доплескало, в иные дворы вторглось с огородов, затопило подвальные ямы. Прожужжали вертолёты МЧС, разбомбили в низовье ледяной затор, словно выдернули пробку. И матушка остепенилась, сплюнула пеной и покатилась вниз. Но, точно являя черту, до которой могла отступить, упёрлась на полпути к руслу, держа в неволе нижнюю, береговую дорогу, отделив старое село от посёлка, где почта, больница и сельсовет.

Давно рассветало. Было зябко, морошно, волокло ненастные облака, а от реки поддувал ветерок, загребал семена полыни и сеял горечь. Грязь после вчерашнего дождя подстыла на утреннем приморозе, оплелась серебром и хрустела под ногами. В редких избах, жёлто воспаливших окошки, струились дымы из труб – топили не до жару, а чтобы пахло живым. Никого ни в проулке, ни у реки Иван Матвеевич не встретил, несмотря на красное число. Было тихо и безлюдно, как в брошенном селенье, и если бы не смолистые снопы над крышами… Эх, это раньше уже с утра гуртовались мужики, кумекали насчёт массовых мероприятий, раскулачивали баб и затаривались водкой, пировали под угором за огромными деревянными катушками от корабельных тросов, закусывали малосольными сигами да на спор понужали из ружей, наставив по подгорью пустых бутылок и консервных банок!

Среди других фронтовиков не то чтобы бугром на ровном месте, но особнячком сидел безусый Иван Матвеевич, скромно курил «Север» да шикал на Таисию, время от времени объявлявшуюся с проверкой. В разговоры особо не лез, потому что боёв-то, правду говоря, захватил краешком – немцу уже наступили на одну ногу, оставалось за вторую потянуть и разорвать в Берлине.

За ним, как говорил комполка Сутягин, следил сам Бог. Он живым вышел из пекла, да и после не сказать, чтоб не было фарта.

Как все, работал в колхозе: пилил лес, стоял с тракторной бригадой на Борисовских полях, покосил по речке Королёвой, а осенью, понятно, – уборочная. Наконец принесла Таисия. Закутав розовый комочек в одеяло, в крещенский мороз семенил Иван Матвеевич из бани, не веря своему запоздалому счастью и часто дуя на сморщенный лик ангелочка. Ну, поставили дочку на ноги, бойко вышла в отличницы, одних похвальных листов сколько натаскала – стены, пожалуй, не хватит. В срок спровадили Ивана Матвеевича на пенсию, да он ещё хорохорился, сутки через трое гонял движок на сельской электроподстанции.

И не сказать, чтобы кипел, кипел, да прохудился, как банный котёл!

Как прежде, бил под угором белые камни на известь, варил в обожжённом полубочье весь хмурый осенний день, когда с картошкой управились, а до настоящих холодов ещё далеко. Зимой настораживал уды на реке, из журчащей проруби изымая на снег склизких ворочающихся налимов. Весной возил в жестяном корыте навоз от стайки, назьмил огород, расстегнув на груди взопревшую телогрейку. А летом и присесть некогда! Краеведы, опять же, навещали, фотографировали на фоне старинных узорных окошек, трясли, как рябинку, выпытывая, сколько он фрицев заколол штыком и какая светлая любовь приключилась с ним на петлистых дорогах войны.

Но это если прикинуть сторонним глазом – хорошо, а заглянуть глубже – по-га-но…

Над рекой кричали чайки, выхватывая из рябой струи рыбёшек, а чаще поднимаясь ни с чем. За Иваном Матвеевичем увязалась кошка, мастью похожая на осиновый лист в сентябре. Деликатно ставя лапки, шмыгнула к воде, стала нюхать подсохшую тину. Иван Матвеевич пристроил пустое вёдерко на ровном месте, на всякий случай положив на дно камень, чтоб не покатило ветром. Нащупал в реке леску, отпаренную в чайном взваре для большей мягкости, и, чувствуя дрожь во всём теле, слегка повлёк. Тук-тук – отозвалось на другом конце: не то налим засёкся, не то мёртвые водоросли парусили на течении.

– Ну как, Мурка, будет нам нынче на уху?..

Отделилась дочка, упорхнула в