Через пару дней Рабинович прибежал расстроенный: "Господин раввин, совсем житья не стало".

Раввин подумал и сказал: "Приведи в комнату барана".

Рабинович послушался, но спустя три дня ворвался к раввину с криком: "Не могу больше, хоть вешайся".

"А теперь, - сказал раввин, - выгони всю живность, вымой комнату и наведи порядок".

На следующий день Рабинович пришел радостный, улыбающийся:

"Спасибо, господин раввин, за умный совет. Жизнь - прекрасна".

Вот и у нас так получилось.

-  Точно, - сказал, улыбаясь, Саша. - Теперь как станет нам тошно, мы снова потоп устроим.

Я принялся приводить в порядок свой "медицинский уголок", а Дмитриев нырнул к себе в закуток готовить очередную шифровку.

Прошло минут пятнадцать, как Гудкович, куда-то исчезнувший, вернулся, волоча за собой два больших ящика, сколоченных из толстых досок.

Вооружившись молотком, он вбил по их краям четыре гвоздя и взгромоздил на ящики свою койку. Затем, обернув несколько раз ножки веревкой, он накрепко привязал их к гвоздям.

-  Ты что, к новому потопу готовишься? - поинтересовался Саша, высунувшись из-за занавески.

-  При чем тут потоп? - отозвался Зяма, проверяя свое сооружение на прочность. - Это от холода.

-  От холода? - удивленно спросил Дмитриев, выползая из своего закутка.

-  Именно от холода, - подтвердил Гудкович. - Ведь у пола температура минус пятнадцать, а в метре от него - только десять градусов. Правильно я говорю, Виталий? А если хорошенько протопить, то всего пять.

-  Точно, - подтвердил я, ухватив на лету достоинство Зяминой идеи.

-  Ай да Зямочка! Голова! - восхитился Саша. - Так чего же мы стоим, Виталий? Пошли за ящиками.

Вскоре все три койки были водружены на деревянные постаменты, и мы раньше обычного забрались в спальные мешки, дабы оценить нововведение.

Глава XIII БУДНИ ЛЕДОВОГО ЛАГЕРЯ

Дон-дон-дон - несется по лагерю звон рынды - куска рельса, подвешенного на треноге у камбуза. Это вахтенный, утомленный ночным бдением, подает сигнал, что пора вставать. Мои уши, ставшие чрезвычайно чуткими, сразу улавливают этот звук, едва проникающий сквозь толстую снежную шубу нашей палатки. Неужели уже 8 утра? Но стрелки будильника, стоящего на ящике рядом с койкой, замерли на цифре три. Это же нормальный будильник, не рассчитанный на тринадцатиградусный мороз в жилом помещении. Газ погашен еще с вечера, так как Зяма ушел помогать гидрологам.

Холодно. Отверстие пухового вкладыша обросло мохнатой изморозью. Так не хочется вылезать из спального мешка. Впрочем, мне нечего торопиться, поскольку завтрак готовит вахтенный, а я накануне вечером заготавливаю все необходимые продукты. Из-за занавески несется богатырский храп Дмитриева.

-  Саша, вставай. Подъем.

-  Неужели пора? До чего жаль просыпаться. Я такой сон видел. Будто лежу на пляже в Сочи. Вокруг меня дамочки вьются одна лучше другой. А ты со своим "подъем". Дал бы хоть сон досмотреть.

Ворча Дмитриев выползает из мешка и торопливо чиркает спичкой. Над газовой горелкой весело заплясал голубой венчик. Тепла от него - кот наплакал, но покидать свое теплое пуховое гнездышко всегда морально легче при виде огня.

Дмитриев отправился на завтрак, а я, понежившись с полчаса, вылезаю из мешка и начинаю торопливо одеваться. Трудности возникают только с унтами. Отсырев за день, они к утру замерзают, превращаясь в некое подобие японских сабо, и втиснуть в них ноги удается не без труда. Наконец, процедура одевания закончена и можно приступать к утреннему туалету. Поскольку вода в ведре, как обычно, за ночь превратилась в лед, приходится дожидаться возвращения ее в первоначальное состояние, поставив ведро на газ. Помывшись, побрившись, починив прохудившийся вкладыш, я покидаю палатку. Темно, хоть глаз выколи. Лишь яркой звездочкой светит фонарик на радиомачте. Пуржит. Закрываясь от ветра, я добираюсь до кают-компании. Там пусто. Все уже позавтракали. На плитке стоит ведро с тающим снегом. На столе дожидается моего прихода оленья туша. Несколько буханок хлеба покачиваются на веревочках, подвешенные под потолком. Я с ходу принимаюсь за дело. Когда наконец все нарезано, наколото, нашинковано, уложено в кастрюли, залито водой и поставлено вариться на плитке, я окидываю камбуз внимательным взглядом и, убедившись, что все в порядке, отправляюсь навестить кого-нибудь из товарищей. Погуторить с Миляевым, попить чайку в компании радистов, а заодно потренироваться на телеграфном ключе. Но особенно люблю я посещать Сомова. Правда, этот визит я, как правило, откладываю на послеужинное время.

Все привлекает меня в этом человеке: широкая эрудиция, разнообразие интересов, мастерство рассказчика и, конечно, удивительная доброжелательность. Несмотря на значительную разницу в возрасте (почти 16 лет), у нас установились удивительно дружеские, доверительные отношения. Это, вероятно, можно было объяснить сходством характеров, отношением к жизни. Он, как и я, был неисправимым романтиком, любителем литературы. О чем только мы не беседовали. Говоря словами Пушкина:

Меж ними все рождало споры

И к размышлению вело:

Времен минувших договоры,

Плоды наук, добро и зло,

И предрассудки вековые,

И тайны гроба роковые,

Судьба и жизнь в свою чреду,

Все подвергалось их суду.

Сомов родился в 1908 году третьим ребенком в семье коренных москвичей. Отец его, Михаил Павлович, избрав своим призванием ихтиологию и рыбоводство, был человеком широких взглядов, воспитывавшим в детях любовь к труду, к знаниям, уважение к человеческой личности. Немало способствовала формированию характера сына его мать, Елена Николаевна, приходившаяся по прямой линии родственницей Константину Данзасу - другу и секунданту Пушкина. Бабка ее, урожденная Софи Данзас, приходилась ему племянницей.

Сомов рано начал трудовую жизнь. В 1937 году, успешно закончив Московский гидрометеорологический институт, он был приглашен гидрологом в Штаб морских операций, а два года спустя переведен в Ленинградский Арктический институт. С той поры его судьба оказалась навсегда связана с Арктикой. Он был непременным участником важнейших морских и воздушных полярных экспедиций, проявив себя блестящим специалистом по ледовым прогнозам. В годы войны он оказался на острове Диксон в составе отряда ледовой авиаразведки, обеспечивавшей разработку ледовых прогнозов, столь необходимых для летчиков и моряков, трудившихся на трассе Северного морского пути.

"Научный и организаторский опыт М. М. Сомова, закалка, умение работать с людьми определили его назначение начальником дрейфующей станции "Северный полюс-2", - писал знаменитый полярник И. Д. Папанин.

И сегодня, как обычно, завидя меня на пороге, Михаил Михалыч отодвинул в сторону рабочий журнал и пригласил к столу, на котором тут же появился большой фарфоровый чайник, две чашки (тоже фарфоровые). Отхлебнув несколько глотков ароматного цейлонского чая,