во рту первую косточку, я отпил глоток чаю, взял ложку и начал ею шарить под языком. Не знаю, чего они в этом увидели особенного, но папа остановился на полуглотке, мама прижала руки к груди, а на Нину я уже и не смотрел. Видимо, им показалось, что я налил чаю в рот и стал там его помешивать.

Так я и не вытащил ни одной косточки. Мне пришлось поглощать варенье в абсолютной тишине, рас­совывая их по углам: за десны, под язык... Когда ко­сточек скопилось во рту штук десять, то, посмотрев- посмотрев на меня, мама спросила:

— Саша, а какое у вас образование?

— Ышее, — ответил я, придерживая косточки гу­бами, чтобы они не вывалились в вазочку с вареньем.

Махом допив чай, я с ужасом почувствовал, что некоторые из этих самых косточек пошли в горло, но куда надо не дошли. «Подавился, — мелькнуло в го­лове, — только бы не закашляться...»

Я взялся за край стола и напрягся — стол мелко задрожал, будто его мгновенно схватила малярия. Видимо, от напряжения я позеленел, потому что папа побагровел. И когда все чашечки и вазочки от вибра­ции тонко запели, а я вздулся, как полиэтиленовый мешок с водой, папа вскочил, железно схватил меня за руки и прижал к стулу. Я еще поднапрягся, прогло­тил все десять косточек и вздохнул, опадая.

Мама дала мне прохладной воды.

— Давно у вас припадки? — поинтересовался папа.

— С детства, — улыбнулся я, икнул и пошел к двери.

В одном доме

Когда я подхожу к нашему новому кооперативному дому, чувство тихой гордости пощипывает меня. Десятиэтажный красавец, построенный на собствен­ные деньги пайщиков... На колоннах-сваях, которые делались по специальному заказу... Облицован какой-то импортной плиткой голубоватого оттенка... Громадные лоджии для коллективного пользования с выходом на пожарную лестницу... Два финских лиф­та, умных, как дрессированные слоны... Потолки два метра сорок семь сантиметров... И плачу за квартиру треть зарплаты. И не жалко, потому что лоджии, плит­ки, колонны и два умных, как слоны, лифта.

Тихая гордость меня пощипывает еще потому, что в этом же доме живет наш директор. Так сказать, ды­шим с ним одним воздухом. На работе я прохожу мимо его высокой обитой двери, встречаю его секретаршу, зрю его в президиуме, и кажется он мне далеким и высоким, как бог.

А теперь он стал как-то ко мне поближе, бог, ко­нечно, но уже спустившийся на землю. Трудно пере­дать это ощущение, когда где-то под тобой стоит или сидит, а может быть, лежит твой директор. Уже полу­чается, что я выше его, так сказать, над ним. А как приятно встретиться с ним в умном, как слон, финском лифте. Директор стоит — и ты стоишь, и ничего он тебе не сделает, потому что платим одинаково.

Повезло мне в смысле совместного проживания с директором. Он тоже меня приметил. Раньше, до ко­оператива, бывало, кивнет чуть-чуть, и не поймешь: здоровается или голова у него трясется. А теперь кив­нет отчетливо и улыбнется. У меня даже такое ощуще­ние, что мы дальние родственники, только об этом ни­кто не знает, и мы с ним тоже. Или мы с ним что-то знаем — и больше никто.

Я, конечно, далек от мысли, что это отразится на моей карьере в лучшую сторону, но почему бы не отра­зиться... В наше время главное быть замеченным. Да и членство в кооперативе явление положительное: значит, человек солидный, не пьет, не курит, копит. Та­ким можно доверять, такие не затмят и не подведут.

Нравится мне наш кооперативный красавец. Нико­гда не упускаю возможности посмотреть на него со сто­роны. Раньше я не любил гулять с Иринкой, а теперь выхожу с удовольствием. Она дышит — я смотрю на сваю-колонну.

Правда, как Иринка пошла в первый класс, так с ней много не насмотришь. Вопросы, прожекты и фан­тастические истории прекращались только ночью, ни­чуть не иссякнув.

Вот и сегодня, только мы вышли, как она предло­жила бегать зигзагами-восьмерками между колон­нами.

— Не могу, — отказался я, — придумай что-нибудь покультурнее.

— А почему не можешь?

— Ну, как почему... Шляпа, очки, а я восьмер­кой...

— А-а-а-а, — догадалась она, потому что очень лю­била догадываться. — Шляпа зацепится за колонну и упадет.

С такой версией я согласился. Иринка тихонько по­шла от меня, сосредоточенно разглядывая снег. Я знал, что сейчас рождается что-нибудь фантастическое типа: «Папа, давай по очереди дуть в водосточную трубу, чтобы на крыше вылетали пузыри». Родилось другое.

— Папа, давай играть в новую игру. Ты закрой глаза и открой рот, а потом считай про себя до двести. Это покультурнее?

— До двухсот, — поправил я. — Пожалуй, покуль­турнее. А зачем считать?

— Пока ты считаешь, я должна обежать вокруг дома.

«Вокруг красавца», — подумал я и спросил:

— Рот-то зачем открывать?

— Да-а-а,— затянула она, — чтобы ты не подглядывал.

— Ладно, — вспомнил я, что фантазии детей надо поощрять. — Только многовато до двухсот. Давай до пятидесяти?

— Да-а-а, нельзя до пятидесяти, вдруг не успею, потому что дом большой...

Мы поторговались и сошлись на ста пятидесяти. Я обещал честно считать и не закрывать рта и не от­крывать глаз, а она обещала нестись, как носится Бавилкин из их класса по школьному коридору. Иринка сказала «три» — и побежала. Я закрыл глаза, открыл рот, начал мысленно считать и думать, что не может быть такой глупой игры, чтобы стоял человек с откры­тым ртом. Наверняка ее фантазии.

Когда досчитал до шестидесяти, то заныла челюсть, и мне показалось, что сижу у зубного врача — там я тоже закрываю глаза. Затем тихонько скрипнул снег. Я догадался, что Иринка подкралась ко мне и прове­ряет, выполняю ли соглашение. Поэтому я закивал го­ловой на каждую цифру, чтобы она видела процесс умственного счета. Вот козявка — сама же не держит слова, но мне надо показать ей пример. Откуда-то на­летел ветер и стал задувать в рот, как в пустое дупло. Иринка стояла тихо, будто получила эскимо.

Честно досчитав до ста пятидесяти, я пошире от­крыл рот и, стараясь вытаращить глаза, резко их рас­пахнул, чтобы рассмешить Иринку страшной физионо­мией...

Передо мной с напряженно-испуганным лицом стоял наш директор.