и сообщил об этом во всеуслышание. Было бы ошибкой считать открытие Колумба случайным или приписывать заслугу в понимании сущности открытия какому-либо более позднему исследователю. В некотором смысле Колумба опередили в правильных выводах о его находках такие ученые, как Пьетро Мартире, который с самого начала классифицировал их как «антиподные земли»; но то были теоретические предположения, основанные на реалистичных расчетах размеров земного шара. Обнаружив материк и представив доказательства того, что Новый Свет включал в себя неизвестный континент, Колумб превратил предположения в эмпирически проверяемые факты. Научный прорыв Колумба – не будет преувеличением назвать его так – был признан в его время и цитировался ранними биографами. Хотя в течение следующих десяти лет Веспуччи, Вальдземюллер и другие приняли этот факт, пришли к нему более или менее независимо и помогли сделать общеизвестным и общепринятым, Колумб, несомненно, оставался первооткрывателем.

Он хотел задержаться для исследования побережья Благословенной земли и той земли, которую коренные жители научили его называть «Пария». Однако вернулась мучительная болезнь глаз, которой он страдал на Кубе четыре года назад. К тому же он мог сознавать, что пренебрегает обязанностями, ожидающими его на Эспаньоле. Полагаясь на возможность позже вернуться сюда для исследований, он повернул на север и удалился от побережья 15 августа[321].

Страдая от боли в глазах и стараясь тем не менее писать депеши монархам, он вернулся к своему обычному настроению в этом путешествии – задумчивости и горечи. Он оставался столь же самоуверенным, как и всегда, и превосходные степени в его письмах лились так же свободно. Но в то же время он включал в них воспоминания о достижениях Португалии в Африке в явной попытке упрекнуть своих покровителей, чтобы пробудить в них чувство долга. Воспоминания об обращении с ним при дворе выплеснулись наружу, возможно непроизвольно, глубоко прочувствованными. Он проникся жалостью к себе и нарочитым раскаянием: трудно удержаться от впечатления, что размышления о превосходстве духовных целей были актом покаяния за его жадность к материальным благам. «Я переношу тяготы, – восклицал он с преувеличенным возмущением, – не для того, чтобы собирать сокровища или находить богатства для себя, ибо, конечно, я знаю, что все суетно, свершаемое в мире, кроме того, что служит чести и служению Богу и не предназначено для накопления богатства, или для потакания тщеславию, или для многих других вещей, которыми мы пользуемся в этом мире и к которым мы относимся лучше, чем к тому, что служит спасению души»[322]. Во всех заметках, написанных на борту корабля или вскоре после высадки, Колумб, цепляясь за прежние надежды, тем не менее, почти перестал полагаться на покровительство монархов и стал больше надеяться на Бога – благословенное состояние, примером которого служили францисканцы, которыми он так восхищался, и индейцы Эспаньолы, когда он впервые увидел их через призму своей наивности и простодушия.

В этом эмоционально нестабильном настрое он рассматривал, без всякого анализа или критики, наблюдения, сделанные им во время путешествия. Он был не в том состоянии, чтобы рационально обрабатывать информацию. Сначала он вспомнил об изменении климата, которое, как утверждал, наблюдалось во время его первого путешествия примерно в 500 километрах к западу от Азорских островов. Он вспомнил сладкую воду и хороший воздух залива в Парии, которые в ретроспективе казались просто неестественно идеальными. Он вспомнил, что устьев рек там было четыре, как в библейском раю. Наконец, он привел записи своих астрономических наблюдений, которые редко были достаточно точными, чтобы стать источником полезных идей. Похоже, он усердно работал над совершенствованием своих талантов наблюдателя за звездами со времени первых двух путешествий, когда его предполагаемые показания широты обычно были неверны на 100 %, а попытка определить долготу по затмению привела к несусветной ошибке. Во время третьего путешествия он провел многочисленные измерения положения Полярной звезды и подтвердил свое открытие: она имеет тенденцию отклоняться от фиксированного положения, традиционно приписываемого ей. Теперь он действительно верил, что может измерить движение Полярной звезды в небе, хотя в этом он был чересчур оптимистичен. Колумб поставил себе задачу получить показания с точностью, недостижимой с помощью простого квадранта или астролябии на борту движущегося корабля. Его открытие, состоявшее в том, что угол возвышения постепенно уменьшается независимо от широты, очевидно, было заблуждением. Вместо того чтобы винить в имеющихся отклонениях несовершенство методов наблюдения и приборов, Колумб, как убежденный эмпирик, принял эти данные и постарался придумать им объяснение. Он пришел к выводу, что корабль, должно быть, плыл в гору:

«Теперь я наблюдал очень большое отклонение, которое я описал, и из-за этого начал размышлять над вопросом о форме мира. И я пришел к выводу, что Земля не круглая, как говорят, а имеет такую же форму, что и груша, которая может быть очень круглой со всех сторон, но не в той части, где находится плодоножка, которая торчит вверх. Это как если бы у вас был очень круглый шар, и в каком-то месте на его поверхности было бы так, как если бы там находился женский сосок, и эта похожая на сосок часть была бы самой выпуклой и ближайшей к небу».

Так что предполагаемое изменение климата к западу от Азорских островов следовало объяснить тем, что корабли там «начали постепенно подниматься к небу»[323].

Возможно, этот вывод не был столь странным или столь наивно эмпирическим, как может показаться на первый взгляд. Колумб мог здесь апеллировать к сильно искаженному прочтению космографической традиции относительно нерешенной проблемы ориентации мира в пространстве и к вопросу о том, находятся ли Северный и Южный полюса на «вершинах». Предполагаемая ссылка на Аристотеля была в очередной раз взята у д’Альи:

«Я утверждаю, что мир не сферичен, но имеет ту модификацию, которую я объяснил и которую можно найти в этом полушарии, где живут индейцы, и в Океане-море. И самая высокая его часть находится на экваторе. И это в значительной степени приводит к тому выводу, что солнце, когда наш Господь сотворил его, располагалось над самой восточной точкой мира, в том самом месте, где находится точка выпуклости мира. И хотя Аристотель придерживался мнения, что Южный полюс или, скорее, земля на Южном полюсе является самой возвышенной частью мира и ближайшей к небесам, есть другие авторитеты, которые не согласны с этим, заявляя, что это Северный полюс. Поэтому кажется, что должна быть какая-то часть мира, которая выше и ближе к небесам, чем остальные. Но они не учли того факта, что это было на экваторе и в том виде, который я описал. И их неудаче не следует удивляться, потому что у