не единственными. Потому он и сбежал в Зону. Я, когда узнал, сам хотел его пристрелить на месте. Но правила клана запрещают. Так что я доволен, что его прирезали. Тигран, выражаю тебе признательность.

Тигран остановился.

– Зачем же ты велел Геворгу драться со мной на Арене? – спросил он.

Ровер вздохнул и печально посмотрел на него.

– Да разве это я велел? – сказал он. – Геворг мне все рассказал, и я понял, что у него в душе своя боль. Не связанная с Тройником. Ему нужно было встретиться с тобой, и встретиться так, чтобы и он, и ты оказались на вершине искренности. А мужчина наиболее искренен бывает только в бою. Что до Тройника, этот урод свое получил. И я рад, что вы с Геворгом все поняли. Хоть и без слов. Хоть и стоило это нашему другу куска здоровья.

Борланд поднял на него глаза.

– Правила клана, – выплюнул он. – Эти гребаные правила, которые надевают на подонков и на честных людей одни и те же оковы.

– Нет, – возразил Ровер. – Правила клана позволяют каждому понять, в чем его доля, и оберегают до тех пор, пока не придет время получить заслуженное. Тройник однажды спас мне жизнь, а во время одного дежурства вовремя поднял на ноги отряд ребят, иначе их всех бы вырезали. Но на нем, как видишь, тоже висел грех, еще с Большой земли. Вот Зона его и наказала руками «ранговца». Иначе я сам вызвал бы его на Арену. У каждого из нас есть своя участь. Зона – это мы.

Тигран мотнул головой.

– Я не могу вернуться, – пробормотал он. – Не сейчас. У меня своя ноша. Мы все повязаны, да и оставить центр связи без присмотра я не могу.

– Все понимаю, – кивнул Ровер. – Обещаю тебе, что отпущу Геворга, когда ты будешь готов уйти.

Тигран только сейчас, впервые с момента боя, посмотрел в глаза брату и тяжко вздохнул. Затем он обратился к Борланду:

– Я прошу прощения у тебя, – проговорил он. – За все.

Борланд кивнул.

– У нас есть легенда, – продолжал Тигран. – О сталкере, известном как Сто Первый Град. Звали его так потому, что он был больше, чем сталкер. Зона позволяла ему помогать всем кланам одновременно, не вступая в их ряды, и воевать со всеми, не становясь всеобщим врагом. Спорить с торговцами, снимать проводников и бить Бармена. Он мог выступить против любого порядка, любого закона, любой власти. И выступить так, что правда всегда оказывалась за ним. Два года назад он бесследно исчез.

– Это я, – подтвердил Борланд.

– Тогда у меня есть кое-что для тебя. Жди.

Тигран быстро зашел в штаб клана и через минуту вернулся,

– Это тебе, – сказал он. – Взамен утраченного ножа.

И черноглазый «ранговец» подал Борланду какой-то продолговатый предмет, спрятанный в чехле.

Все смотрели, как Борланд раскрыл чехол и извлек из него изогнутый клинок. Сердце сталкера подпрыгнуло, и его перебинтованные руки задрожали. Он просто не смог сдержать волнения, разглядывая знакомые очертания лезвия.

– Нож Сенатора, – прошептал он, – которым я убил Саида… Откуда он у тебя?

– Собственность клана, – ответил Тигран. – Два года назад мы нашли его за диваном в комнате в лагере мародеров, что в Серой долине. Ну, не я лично нашел, нас с Геворгом здесь еще не было… Ястреб говорил, что нож останется у нас, пока не появится его настоящий владелец.

– Настоящий владелец погиб у Пьедестала, – ответил Борланд, не в силах оторвать взгляда от ножа. – Я последний, кто пролил кровь врага этим клинком.

– Тогда он твой. Так решил клан.

Борланд провел пальцем по лезвию и почувствовал, как боль в проколотой руке уходит. Сила Сенатора была в ноже.

– Удачи вам, сталкеры, – сказал Тигран Борланду и Роверу.

– Удачи, брат, – эхом откликнулся Геворг, крепко пожимая брату руку.

– Ох уж эти кровные узы, – вздыхал Ровер, отводя Борланда к северному блокпосту. – Порой я жалею, что был единственным ребенком в семье.

На посту все так же стояли Лагута и Венгер. Ровер поднял большой палец вверх, и озабоченные лица «победовцев» расслабились.

– Эх, жизнь моя, жестянка! – воскликнул Ровер и вытащил свой нож. – Я не позволю, чтобы «Победа» оказалась хуже «Ранга». Возьми и этот клинок тоже. Взамен второго утраченного. Тот, честно говоря, был не из лучших.

– Это да, – подтвердил Борланд, с сомнением глядя на новый подарок. – То был нож Рона… Хотя на самом деле его зовут Фармер… точнее…

– Запомни, брат, – сказал Ровер. – Ни у кого из нас тут нет настоящих имен. И на Большой земле их нет. У каждого есть свое, настоящее, единственное имя. И дай нам Бог узнать свое имя еще при жизни. Иначе нас нарекут те, кто будет после нас.

Борланд протянул ему забинтованную руку, и Ровер аккуратно пожал ее выше запястья.

– До встречи, – кивнул он.

– Мир тебе, Ровер, – ответил Борланд, пряча в карманы оба ножа.

Махнув на прощание Венгеру и Лагуте, он направился к выходу, ведущему на западные территории.

– Зона – это мы, – задумчиво повторял он сам себе вслух, – это мы…

Глава 13

Дорога на Смоль

Западный сектор Бара, более известный как Чумные Земли, на восточный был похож только строениями. На этом сходство заканчивалось. Атмосфера в заброшенных промышленных корпусах здесь царила совершенно иная. Если Бар являлся островком безопасности и перемирия посреди аномального поля, раскинувшегося внутри Рубежа, то Чумные Земли встречали путников с коварством, присущим только Зоне. Без какого-либо бросающегося в глаза предупреждения под ногами сталкеров внезапно вырывались столбы пламени. Контуры домов, уловленных боковым зрением, внезапно изгибались, чтобы вновь выпрямиться, когда настороженный исследователь резко поворачивался к ним, желая убедиться, не померещилось ли ему это. Порой встречались артефакты, валяющиеся прямо в трещинах асфальта, как обычные камни. Их поднимать не имело смысла, о чем знали, конечно, лишь бывалые сталкеры: подобранный на Чумных Землях хабар со временем исчезал. Испарялся, словно его и не было. А может, и в самом деле не было.

Искатели приключений могли хапнуть адреналина на халяву, просто застыв неподвижно хоть на несколько секунд. Эффект был единым для всех: небо опускалось. Каждый сталкер, постояв в какой-либо точке Чумных Земель, чувствовал, как небесная твердь опускается над ним, подобно вселенскому прессу. Отсюда и возникало чудовищное, безжалостно сдавливающее клаустрофобное ощущение, и побороть его было невозможно.

Самое скверное, что не имелось никакого способа выяснить, где настоящая аномалия, а где ее иллюзия. Научные приборы предпочитали скромно промолчать. Убеждать себя в обмане зрения и других чувств было не лучше, чем сомневаться в существовании