Шрифт:
Закладка:
— Ерунда это! — ворчал Маляр. — Не агатки тереть, а молиться нужно. Прочесть шестнадцать молитв Праматерям и девяносто шесть — Праотцам. Коли успеешь, то исцелишься. Грамотному оно проще: взял в церкви молитвенник и давай, страницу за страницей… А нашему брату, неграмотному, беда: где же наизусть сто двенадцать молитв заучить? Потому я сбежал из Ниара и внучка прихватил…
— А я слышала, — говорила Дженни, — надо хворого в ледяную баню посадить. Хворь боится холода, когда человек мерзнет, она уходит.
— Опять ты все напутала, — вставляла Пенни, — ледяная баня — это от безумия! А от сизого мора, наоборот, жара спасает. Садят хворого в парилку и греют, пока с него семь потов не сойдет. Мор с потом и выходит!
Даже Кроха высказалась! Она была так мала, что говорила с трудом. Дженни и Пенни присматривали за нею.
— Пледмет надо! Пледмет!
— Нет, деточка, — возразил Хармон, — уж Предметы точно не помогут. Мне священник сказал, мудрый человек: Предметы молчат. Праматери умели с ними говорить, а теперь уж никто не умеет.
— Маловато святости в этих ваших священниках, — хмуро сказал Маляр. — Коли истинно святой человек взял бы Предмет в свои руки, то мигом любую хворь исцелил бы! Но ничего, помяните мое слово: владыка наш Адриан займется этим. Вот уж поистине светлый человек! С ним-то любой Предмет заговорит!
— Твой любимый владыка — греховник, — фыркнула старуха Мэй. — Со своими этими рельсами невесть во что государство превратит! Сколько лет хорошо жили, как тут явился Адриан — и нате, давай все с ног на голову переворачивать!
— Владыка займется хворью и непременно исцелит, — стоял на своем Маляр. — А покуда он сам делами занят, то прислал в Ниар своего ы… и… эмиссара.
— Верно, эмиссара и мы видели! — сказали Дженни и Пенни. — Красивый такой приезжал, в красной карете!
Немного поспорили о значении слова «эмиссар». Решили, что это титул — выше рыцаря, но ниже барона.
Изо всех беженцев одна лишь Полли не интересовалась сизым мором. Скромно уединилась на задке фургона и коротала время з рукоделием: вышивала цветы на подоле сарафана. Красные, синие и зеленые бутончики переплетались друг с другом в веселом хороводе. Хармон засмотрелся — ловко это у девушки выходило: без лишнего. Всего несколько стежков — и расцвел очередной цветочек. Особенно торговцу понравилось, как Полли заправляла нить в иглу: всегда ровно ту длину, которая потребуется, не больше и не меньше.
— Ты швея? — спросил Хармон.
— Нет, сударь, это я так, для себя.
— А чем же занималась в Ниаре?
— Всем понемногу, сударь. Готовила, хозяйство вела, в мастерской помогала. Петь любила.
— Люблю, когда девушки поют! — оживился торговец. — Спой что-нибудь!
— Неловко сейчас… Там люди про хворь говорят, не хочу их сбивать.
— А ты что же с ними не говоришь?
— А толку от этого, сударь? Такие беседы лишь тоску нагоняют, а мне не по нраву тосковать. Помните, святая Янмэй велела: не получай удовольствия от страданий. Горюй тихо, а радуйся — громко.
Хармон улыбнулся:
— Это уж точно! Золотые слова. А вот, говоришь, в мастерской помогала — это как? Тебя что же, подмастерьем взяли? Странная штука!
— Нет, сударь. Муж был резчиком по дереву, а я помогала, когда время находила. Интересно было новому делу научиться.
— Муж?.. — удивился Хармон. — А что же ты одна, без него? Сбежала, что ль?
— Он умер, сударь. Две недели, как я вдова.
Такое не приходило в голову торговцу. Уж больно Полли молода, и очень умело скрывала свое горе. Нужно хорошо присмотреться, чтобы увидеть грустинку в опущенных уголках рта и в морщинках под нижним веком.
— Соболезную тебе, — сказал Хармон. Каждый беженец потерял кого-нибудь из-за мора и трижды уже об этом рассказал. Но сочувствие у Хармона вызвала только немногословная Полли.
Первый год пришли сваты — дерзко хохотала.
Не любила ухажера — сватов разогнала.
Братья хмурились сурово и тут же смеялись.
Видно, отпустить сестрицу еще не решались.
Глупая, ма́лая, братов не ценила —
Хоть жила любимая, сама не любила.
Ой, собой лишь любовалась, себя лишь любила.
Первые дни Джоакин нарочито избегал Полли. Не заговаривал с нею, не садился рядом, даже старался не смотреть в ее сторону. Это было тем более странно, если учесть миловидную внешность девушки. Снайп заглядывался на нее и смурнел — верный признак, что девица пришлась ему по душе. Вихренок норовил потереться около Полли, а Вихорь, едва заговорил с нею, сразу запутался в словах, и чуткая Луиза мигом отвесила мужу подзатыльник. Но вот Джоакин уделял белокурой милашке никакого внимания, и Хармон заподозрил: что-то у них этакое вышло, обидное для Джоакинова самолюбия. С его-то самолюбием оно и не сложно: в любую часть тела пальцем ткни — в самолюбие попадешь.
Был второй вечер после Излучины, разговоры о хвори, наконец, пошли на убыль, и Полли предложила спеть.
— А сподручно ли тебе? — спросил Хармон. — Мы-то с радостью послушаем, но ведь ты в трауре.
— Мой Джон был хорошим человеком, — ответила Полли. — Работящий был, серьезный… Да только я его почти не знала. До свадьбы виделись только раз: он в мой город на ярмарку приезжал. А после свадьбы занялся делами, чуть свет, уходил в мастерскую. Говорил: нечего сидеть, время дано, чтобы делать дело. Год прожили вместе, и ни разу, кажется, не говорили по душам. Очень жаль, что не успела его узнать… Но жизнь-то продолжается, верно?
Хармон сказал:
— Ну, ты сама смотри… Я-то люблю, когда поют, не сомневайся…
Полли спела.
В третий год, Святая Мать, пришли сразу двое!
И давай щеголять прямо на подворье.
Тот, что бондаря сынок, гвозди сгибает,
А купец отцу взамен коше́ль предлагает.
Не по нраву пришлись — даже не взглянула.
Матушка, улыбку спрятав, лишь слезу смахнула.
Словно знала наперед и слезу смахнула.
Обыкновенно певец ведет песню туда, куда считает нужным. Коли песня грустная,
