Мы выходим из церкви, волоча ноги, под звуки песни, которую я не могу узнать. На улице сыро. Оказавшись на свежем воздухе, я оглядываюсь в поисках женщины, которую считаю Лиз, но не вижу ее. Люди болтаются рядом, ведут светскую беседу приглушенными голосами. Это самая худшая из возможных ситуация для меня. Ко мне подходят несколько человек, я с энтузиазмом приветствую их всех. Потом они будут обо мне говорить: «Раньше она была необщительной и замкнутой. Теперь стала полной противоположностью. Наверное, с ней не все в порядке».

Грегори и Делла отделились от остальной группы, я слышу обрывки спора: «Почему она сюда приехала?.. Вообще не следовало позволять ей выступать… скажу, чтобы уезжала… это продолжалось прямо под носом у папы».

Я смотрю в заросли деревьев сбоку от кладбища и думаю, что там кто-то есть, за большим тисовым деревом. Я извиняюсь и направляюсь прямо туда. Я почти уверена, что это та женщина, которая выступала.

– Лиз? – спрашиваю я.

Ее лицо озаряет радость.

– Привет! Теперь ты Ева, да? Большое спасибо за то, что приехала. Прости меня. Мне нужно было пописать. Мой мочевой пузырь больше не в состоянии выдержать похороны. – Я не знаю, как реагировать на это откровение, а она тем временем продолжает болтать: – Проблема в том, что если я сажусь на корточки, то требуется сложная конструкция из шкивов и лебедок, чтобы снова поставить меня на ноги.

Трудно не улыбнуться, услышав подобное.

– Мне понравилась ваша речь, – говорю я.

– Не уверена, что все со мной согласились. – Она показывает глазами на Грегори и Деллу, которые увлечены разговором, и продолжает тихим голосом, подталкивая меня за тис: – Твой дедушка был настоящим дерьмом, понятно? Не суди Пегги. Или меня.

– Мне никогда не нравился Артур. На самом деле я счастлива, что у нее еще кто-то был. У нее была трудная жизнь, а он, казалось, никогда ее не поддерживал. И с Джозефом он никогда не помогал.

Лицо Лиз озаряет улыбка.

– Я рада, что ты смогла это разглядеть. Все считали его хорошим человеком. Но у него была и неприятная сторона.

Мне это интересно, но, вероятно, нас вскоре прервут, а мне нужно узнать, что она хотела мне сообщить.

– Вчера вечером вы сказали…

Она начинает говорить до того, как я успеваю закончить фразу.

– Она почти бросила его, она столько раз пыталась это сделать, но ситуация с Джозефом казалась такой сложной, и у нее не получилось. Я никогда не думала, что Джозеф проживет так долго. Уж точно не двадцать лет. – Она сглатывает. – Я никогда не думала, что он переживет ее. Я думала, что у нас будет время. Время на театры, путешествия и… развлечения. И мы собирались творить добро. Пегги хотела посмотреть мир, найти благотворительные организации, которым она сможет помочь. Помогать девочкам получать образование, что-то в таком роде.

– Мне очень жаль, что я этого не знала, – признаюсь я.

– Теперь я всем этим намерена заниматься сама. Я должна, в память о ней. – Лиз зажмуривается, потом снова открывает глаза. По ее щекам текут слезы, и мне от этого тоже хочется плакать.

– Мне очень жаль, – повторяю я.

Я вижу, как люди рассаживаются по машинам, Грегори осматривает автостоянку, возможно, ищет меня или Лиз. Я не знаю, куда делась Серена.

– Что вам нужно мне рассказать? – спрашиваю я.

– Так, послушай… Я знаю, что это кажется странным – то, что она никому не сказала, когда поняла, что он в сознании, но она не хотела привлекать к делу полицию. Она говорила, что он не помнит случившееся, и хотела, чтобы и дальше не помнил. Она не знала, попытаются ли его отправить в какое-то закрытое отделение охраняемой больницы или в тюрьму.

– Будто он уже не находится в худшей тюрьме, какую только можно представить.

– Я знаю. – Лиз медлит. – Послушай, я не знала, что происходит, но подумала, что тебе следует это сказать… Она боялась, Ева. Твоя бабушка жила в страхе.

– Что вы имеете в виду?

– В конце жизни. Я не знаю, рассказал ли ей Джозеф что-то про ту ночь, но она определенно боялась и отказывалась мне объяснять почему.

– Боялась за себя или за Джозефа?

– Не знаю. Она отказывалась говорить. Но полиция на днях задавала мне вопросы, и у них есть подозрения. У нее под ногтями нашли грязь со дна пруда. Они говорят, что этого недостаточно, чтобы сделать окончательный вывод.

– Погодите. О чем? – спрашиваю я и вижу, как Грегори стремительно направляется к нам с фальшивой улыбкой на лице.

– Мне нужно идти, – говорит Лиз. – Но Джозеф может быть в опасности. И ты тоже.

Она уже поворачивается, чтобы уйти, но вдруг быстро наклоняется ко мне и шепчет:

– Я не думаю, что она случайно свалилась в пруд. Я думаю, что ее убили.

Глава 34

Я, пошатываясь, иду между деревьев и оказываюсь на старом кладбище, опираюсь спиной на большой каменный крест, установленный в память о ком-то богатом и важном, чтобы перевести дыхание. Она думает, что бабушку Пегги убили.

Мой взгляд останавливается на потертом надгробии с другой стороны тропинки. Там похоронена Сьюзан, жена Томаса Гарднера (все женщины на старых надгробиях указываются не сами по себе, не как полноправные люди, а как чьи-то родственницы), и ее четверо детей. Похоже, они все умерли, пока были маленькими. Как это, наверное, было ужасно для Сьюзан и Томаса – они теряли детей одного за другим. Я смотрю на покрытое мхом каменное надгробие и думаю об этих несчастных детях вместо того, чтобы думать о Пегги и Джозефе и о том, как все ужасно сложилось и как все запутано.

* * *

Я понимаю, что меня вместе с волной других скорбящих заносит в деревенскую ратушу. Там не так много народу, поэтому мне легче. Я запомнила, во что одеты основные персонажи, по крайней мере женщины. Делла в черном костюме, но под ним надета розовая блузка, да и ее легко опознать благодаря прическе. С мужчинами труднее, они все в темных костюмах и рубашках бледных расцветок, но Грегори сотворил какую-то жуть со своими волосами – зачесал назад и смазал гелем, поэтому его я тоже опознаю.

Делла принесла еду, которую выложили на длинном столе. Я хватаю тарелку с чем-то непонятным и отправляюсь в уголок, где и усаживаюсь. На большом экране