— Ты только что сказал, будто в какой-то Дгеисе.

— А это одно и то же, — ответил Пентаура, — Дгеису построил нечестивый Кадума из царского рода Тисури, и власть Рогатого в тех краях смог насадить. Там поселились многие из Страны Пурпура. Величайший Небмаатра очень негодовал, немало золота потратил, чтобы оградить потомков Секененра от этой напасти, но ни яд, ни стрела не брали нечестивцев из рода Кадумы. Когда же праведногласый Небмаатра утомился и Двойную корону принял Безумец…

— Понятно, — перебил Менна, — нечестивцы получили большую передышку. А потом что было?

— При Величайшем Сетепенра Хоремхебе мы помогли нашим друзьям свергнуть нечестивых царей, потомков Кадумы. После победы воцарился достойнейший Аменатон, друг Маат.

— Друг Маат?

— Так повелел называть его Величайший Хоремхеб.

— Однако, от имени этого «друга» попахивает безумием, — заметил Менна.

— На самом деле его зовут не так, — возразил Пентаура, — просто имена этих акайвашта невозможно выговорить нормальным людям.

— Это точно. Атарик тоже поначалу постоянно огрызался, что его зовут иначе. «Сам себе волк». Кто хоть такие имена выдумывает?

— Отца нашего повелителя особенно позабавило, что брата царя звали так же, как него, — сказал Пентаура.

— Его звали Сети? — удивился Аменеминет.

— Да.

— Подумать только… Аменатон и Сети. Нечестивые царьки.

— Не такие уж и нечестивые. Аменатон не зря был назван «другом Маат». Он посетил Уасит, его водили в храмы, он общался со жрецами. Я думаю, проживи сей царь дольше, вполне мог бы принять праведный миропорядок Прекраснейшей.

— А почему он изменил имя города, данное основателем?

Пентаура пожал плечами.

— Некоторые считают, что достойнейший Аменатон, побывав в Уасите, так впечатлился пилонами великого храма, что свой город назвал Та-Ипет. В честь Ипет-Сут[80]. При нём старый город Кадумы значительно расширился. Миухетти утверждает, что это теперь крупнейший город в землях акайвашта.

Менна усмехнулся:

— Губа не дура. Как теперь этого достойнейшего «старшего из акайвашта» представлять Величайшему? Царь земли избранных? Кстати, как его зовут?

— Эдип.

— Не многовато ли чести этому Эдипу, именоваться царём земли избранных перед Величайшим?

— Может и многовато, — пожал плечами Пентаура, — и я не уверен, что он «достойнейший».

— Почему?

— Он не наследник «друга Маат». Род Аменатона пресёкся. Его не продолжил и брат.

— У них не было потомства?

— Было, и при том многочисленное.

— Куда же оно делось?

— Всех их убили неизвестные злодеи.

— Вот как? Какие-то заговорщики?

— Вряд ли. Праведногласый Мерихор предположил, что за убийством стоял Кукуннис, нечестивый царь Таруисы.

— Что?

Аменеминет отодвинул папирус, посмотрел на писца.

«Как это случилось?»

«Я не успел… Прости меня».

«Как это случилось, Атарик? Ты был ближе всех. Кто убил его?»

За ахейца ответил мрачный Тарвейя.

«Это были люди царя Трои. Сиванала узнал их, они даже говорили с царём».

— Таруиса…

Лицо Верховного Хранителя потемнело.

— Значит, этот мерзавец убил друга Маат…

— Нет доказательств… — возразил было Пентаура, но Менна его не слушал.

— Что ж, он поплатится. Клянусь.

— Если виновник царь Таруисы, то он давно умер, — заметил писец.

— Что было дальше? — непреклонным тоном спросил Аменеминет.

— В Та-Ипет вернулся свергнутый царь из рода Кадумы.

— Возлюбивший рога? — хищно оскалился Менна, — этот царёк Эдип его отпрыск?

— Нет, господин. Он не царского рода. Простолюдин. Возвысился и убил нечестивца.

— Что ж, рога торжествовали недолго, уже хорошо. А этот цареубийца зачем пожаловал?

— Миухетти обещала ему помощь.

— Что? — удивился Менна, — а она тут каким боком?

— Ну, когда она три разлива провела…

— Я имею в виду — кто ей позволил такое обещать?

Пентаура пожал плечами.

— Господин Анхореотеф, да будет голос его правдив, одобрил её слова и действия. Они долго беседовали с глазу на глаз, когда она вернулась.

Он огорчённо вздохнул.

— И почти ничего не записали.

Аменеминет облизал губы, покусал их, переваривая услышанное.

На пороге хенерет возник человек Пасера. Склонился в поклоне.

— Чего тебе? — спросил Аменеминет.

— Высокий чати распорядился уведомить тебя, господин, что в десятый час дня Величайший примет прибывшего старшего из акайвашта. Высокий чати просит тебя не опаздывать.

Менна скрипнул зубами. Просит он. Ещё только полдень. До вечера далеко.

— Высокому чати и, тем более, Величайшему не придётся меня ждать.

Он повернулся к Пентауре.

— Найди Миухетти. До приёма я хочу успеть поговорить с ней.

* * *

Кот прыгнул на покрывало, замурчал. Он царапал когтями тонкую льняную ткань, а потом вцепился в кисточки бисерного пояса. Кот пытался привлечь внимание хозяйки, но пока безуспешно. Миухетти сейчас мыслями была далеко отсюда.

Наконец кот вцепился зубами в тонкий поясок и потянул его к себе, отчего Миухетти вздрогнула и едва не расплескала чашу с вином, которую держала обеими руками.

— Маи! Что ж ты делаешь, негодник!

Она взяла кота за загривок и положила на колени, почёсывая за ухом. Маи довольно заурчал, а хозяйка вернулась к созерцанию винной глади. Время от времени Миухетти прикладывалась к чаше, выпивая всего лишь по маленькому глотку. Оттого вино как бы не заканчивалось, хотя в голове у неё шумело уже основательно.

Вино было крепче привычного, настоянное на гранате, сладкое и тягучее. Такого же оттенка, как и волны на закате, что и ныне плещут, омывая «остров прекрасный среди винноцветного моря».

Он теперь навсегда в её памяти, этот багровый закат, красные волны. Вовсе не свет заходящего солнца сделал их такими, нет. Остров истёк кровью.

По мере того, как чаша пустела, Миухетти всё больше погружалось в бездну собственной памяти. Взглянуть в которую она давненько не решалась, потому как знала, что скрывается на её дне. Потому хотела и боялась одновременно оказаться там, в давнем прошлом.

Первое осмысленное воспоминание маленькой Амфитеи — дворцовый двор. Она сидит на подушке в ложе великих жриц и пытается разглядеть, что там во дворе происходит, на что смотрят все взрослые. Но куда ей. Маленькой девочке ничего не видно из-за высоких причёсок и пышных платьев знатных женщин. Потом кто-то берёт её на руки и ставит на самый край заграждения.

И с этого мгновения воспоминания становятся потрясающе яркими, будто только этот день был в её жизни настоящим, остальное же оказалось сном.

Солнечный свет заливает огромный двор, он словно отражается от белых известняковых плит, которыми тот замощён. Прямо перед ней стоит танцовщица, девушка лет четырнадцати. Танцовщица оглядывается на ложу, машет кому-то рукой. А потом поднимается на носки и бежит, едва касаясь плит ногами.

Прямо на неё идёт бык, огромный, рыжий с белыми пятнами. Амфитея изо всех сил зажмуривается, закрывает глаза ладонями. Но рядом с ней стоит женщина в платье со множеством оборок синего и