получится этакий последовательный видеоряд; по моему замыслу, образы покажут перемены в ее жестах и манере держаться, покажут, как она распускается, словно бутон. По мере того как силы ее прибавляются, девочка становится все более хорошенькой, ее темные глаза и бронзовая кожа как будто светятся изнутри. Странно, но чем дальше мы отдаляется от цивилизации, чем дальше углубляемся в эту странную дикую местность, тем менее дикой начинает казаться la niña bronca – она здесь словно естественная и неотъемлемая часть ландшафта. Мне кажется, что между нею и мной в последние дни установилась особая связь; возможно, это потому, что я провел много времени, фотографируя ее. Общаться нам по-прежнему трудно, но я совершенно уверен, что она помнит, как я приходил к ней в тюрьму, потому что между нами установилась некая безмолвная близость.

Даже Хесус перестал бояться девочки, и они разговаривают по-испански. Она теперь понемногу разговаривает со всеми нами – несколько слов по-испански, потом по-апачски, а в последние дни даже немного по-английски, нашему языку ее учит Браунинг.

– Пусть юная леди лучше овладеет королевским английским, – говорит он, – чем искаженной американской версией.

И действительно, девочка говорит на своем ломаном английском с британским выговором. Без всякого на то принуждения, она то и дело произносит ничего не значащий набор слов: «верно-о, хорошо-о, весело-о». И обезьянничает с Браунинга: «очень хорошо, сэр», «прошу прощения, сэр».

В свою очередь Браунинг зовет девочку «маленькая мисс» и возится с нею, словно с давно потерянной и вновь обретенной дочерью.

– Не угодно ли маленькой мисс съесть приготовленный мной завтрак? – каждый день жизнерадостно провозглашает он.

Несмотря на наши дотошные расспросы во время ежевечерних посиделок у костра мы по-прежнему очень мало знаем о Гарольде Браунинге. Толли считает его первоклассным камердинером, все мы согласны, что он лучший среди нас повар, но это все. И я, и Маргарет умеем брать интервью, но парень так и не раскрылся, он мастерски уворачивается от любых личных вопросов.

– Из вас получился бы отличный апач, Гарольд, – заметил Альберт как-то вечером, когда мы насели на Браунинга особенно беспощадно. – Мы все находим белоглазых ужасно невежливыми; вечно они задают вопросы о нашей религии, нашей культуре, наших обычаях, истории, семейных отношениях. Какое им до всего этого дело? Мы, апачи, научились в ответ молчать.

– Верно, сэр, – Браунинг тонко улыбнулся. – Этим навыком отлично владеют профессиональные дворецкие.

Вот тут-то до меня дошло, что, сколько бы Маргарет ни задавала нашим спутникам, да и мне тоже, вопросов о нашем прошлом, узнала она немного. Я, например, никому не рассказал о гибели моих родителей. Похоже, я не много стыжусь того, как умер мой папа.

И вот я решился сам задать вопросы.

– Ну, а вы сами, Мэг? Вы упоминали о том, что ваш отец был антропологом, а мама умерла. Ваш отец жив? У вас есть другие родственники?

– Нет, я – единственный ребенок, – ответила она. – И, насколько мне известно, отец мой жив.

– Что это значит?

– Это значит, что я не поддерживаю с ним связи, – просто сказала она. – Не так давно до меня дошли слухи, что он все еще жив. – И она поспешно сменила тему разговора.

Теперь Маргарет тоже все подробно записывает.

– Интересно было бы сравнить наши записи, правда, Недди? – сказала она как-то вечером у костра. – В згляд художника и взгляд ученого.

– Какой я художник, Мэг, – возразил я. – Я журналист. Ремесленник, как говорит Большой Уэйд. Мои фотографии и записки просто фиксируют то, что происходит.

Мы нашли ровную площадку на вершине холма и расположились там на ночь; перед нами высились поросшие лесом горы. Острые вершины сьерры были уже совсем близко, вон прямо за ближайшим, покрытым соснами холмом и открывавшимся за ним плато. Они мрачно нависали над нами, и казалось, что в любой момент они могут обрушиться и покончить с нами.

– Просто из любопытства, Мэг, – снова спросил я. – Неужели вы записываете только научные сведения? А ваши личные впечатления?

Она большим пальцем провела по своему блокноту.

– Разве что вы сочтете морфологию глагола личным впечатлением, братец, – ответила она.

– Ну-ка, дайте мне! – в оскликнул Толли и притворился, будто намерен схватить блокнот. – Морфология – это моя страсть.

Маргарет не обратила на него никакого внимания.

– Я всего-навсего стараюсь узнать побольше слов и выражений от девочки и от Джозефа, чтобы понять, как менялся язык за последние пятьдесят лет в резервации по сравнению с изолированным племенем, – с казала она. – Надеюсь сделать из этого тезисы к докторской.

– Ох, Маргарет, прошу вас! – в мешался Толли. – Неужели вы думаете, будто мы поверим, что в этом дневнике нет ни слова о вашем возлюбленном? «Дорогой дневник, – он заговорил нарочитым сюсюкающим голосом, – окончательно решено, что я влюблена в А.Б.» В дневнике всегда используют инициалы, – пояснил он своим нормальным голосом, – на случай, если родители вздумают почитать. – «Он такая душка. Я прямо таю, когда вижу его».

Маргарет терпеливо улыбнулась.

– Это мои рабочие блокноты, – объяснила она. – Я держу их подальше от личной жизни.

– Кого вы обманываете, дорогая? – спросил Толли. – Имелось в виду, что вы будете изучать апачей, а не заниматься собачьей случкой с одним из них.

– А может быть, Альберт – один из объектов моего исследования? – сказала Маргарет. – И я наблюдаю за ним без всяких личных чувств? Такое вам в голову не приходило?

– Ну что же… По-моему, это возможно, – с огласился Толли. – В этом вы с Джайлсом и правда похожи. Оба наблюдаете, а не участвуете. Он наблюдает через линзы камеры, а вы – безучастным взглядом ученого. Но оба вы наблюдаете только снаружи, и ни один не видит, что происходит в реальном мире.

– Правда? А что же в реальном мире происходит, Толли? – спросил я. – С точки зрения того, кто смотрит изнутри, как вы?

– Гораздо больше того, что может вместить ваш видоискатель, амиго, – заявил Толли. – И гораздо больше того, что охватывает морфология глаголов, дорогая. Нечто большое, грязное и сложное.

– А что вы вообще знаете о реальном мире, Толли? – с просил я. – Вы, ребенок из богатой семьи? Слушайте, вы даже не могли отправиться в Сьерра-Мадре без камердинера, который вас защищает от реального мира.

– Вот тут вы неправы, старина, – с казал Толли. – Если вы настолько «не такой», как я, то ничто не защитит вас от реального мира, кроме денег. Даже камердинер. Вам известно, что меня уже трижды арестовывали только за то, что я посещаю клубы, куда ходят такие, как я? Некоторые мои друзья сидят в тюрьме только за то, что осмеливаются быть самими