Шрифт:
Закладка:
Я последний поэт деревни,
Скромен в песнях дощатый мост.
За прощальной стою обедней
Кадящих листвой берез.
Догорит золотистым пламенем
Из телесного воска свеча,
И луны часы деревянные
Прохрипят мой двенадцатый час.
На тропу голубого поля
Скоро выйдет железный гость.
Злак овсяный, зарею пролитый,
Соберет его черная горсть.
Не живые, чужие ладони,
Этим песням при вас не жить!
Только будут колосья-кони
О хозяине старом тужить.
Будет ветер сосать их ржанье,
Панихидный справляя пляс.
Скоро, скоро часы деревянные
Прохрипят мой двенадцатый час!
Не случайно, что Георгий Свиридов уже в 1956 году превратил эти стихи 1920 года в мощнейшую песню протеста, ставшую столь созвучной эпохе сопротивления «деревенщиков» добиванию русского крестьянства.
Есенинская ностальгия по былой Руси, Руси уходящей, старому быту – это фиксация красоты в момент катастрофы. Никогда уходящий быт не представляется настолько прекрасным, как в минуту разрушения, горения, разбивания стекол. Форма уже надтреснута взрывом, но еще не стронута с места и не потеряла очертания.
И вот эта тоска о счастливом прошлом четко обобщается Есениным словом «Русь». Русь – его утопия, его Китеж, его Небесный град, после которого не надо ничего другого. Мир есенинских переживаний выражается понятием «русское».
Неприглядная дорога,
Да любимая навек,
По которой ездил много
Всякий русский человек.
Эх вы, сани! Что за сани!
Звоны мерзлые осин.
У меня отец крестьянин,
Ну а я крестьянский сын…
Есенин стал той точкой сопротивления русской самости, русской мечты в душе простого человека, не отягощенного теориями и идеологиями, зато любящего мед родной поэзии и сладость традиционного романса. Ведь помимо прочего он хорошо пелся.
Его Русь прорастала в советском обществе, как трава, как непрошеная березка, как хитроглазая земляника, заглушая старательно высаживаемые квадратно-гнездовым методом сорняки интернационализма, космополитизма, русофобии и западопоклонства.
Могли верещать о братстве с далеким Зимбабве вожди, трепать победу над религиозными предрассудками лекторы, испускать яды эзопова языка интеллигенты. Но звучало есенинское: «Русь» – и душа переставала слушать радио. В ней начинала вибрировать одна лишь мысль: «дайте родину мою». Дайте хоть перед смертью. Положите «меня в русской рубашке под иконами умирать».
Комочком горячего пепла живет в сердце есенинская Русь, покуда не доведется ей обернуться снова птицей феникс…
Последний Сирин Империи. Владимир Набоков
Россия – наше отечество…
Облачным, но светлым днём 22 апреля 2019 года (в силу оригинальной честности нашей литературы важна именно эта последняя цифра) панели социальных сетей переполнялись дифирамбами, поучениями и проклятиями по случаю некруглого юбилея симбирского гимназиста Владимира Ульянова. Лишь к вечеру кое-кто вспомнил, что тем же числом, ровно 120 лет назад, родился другой Владимир. Набоков. И полились признания в нелюбви и обвинения в снобизме, пижонстве, мизантропии, эстетстве, либерализме, космополитизме и чуждости народу, особенно же пролетариату. «Он великий английский писатель. Русским не близок» – резюмировал известный израильский коммунист. Израильским коммунистам всегда виднее, что должно быть близко русскому.
Массированное «хейтерство» относительно Набокова, сменившее столь популярную четверть века назад манеру любить Набокова не читая, просто чтобы подчеркнуть свою принадлежность к продвинутому «небыдлу», это, конечно, тревожный социальный симптом. Часть той самой болезни, которая порождает «70 % симпатизирующих Сталину», бесконечные разговоры об «отсталой России», которую, якобы, можно было подвинуть на путь прогресса только пулеметом и прочее.
Сущность этой болезни – в принятии насильственной деградации, оглупления и отупления русской культуры, произведенных в ХХ веке, как якобы «естественного» и «органичного» для России уровня и состояния культуры. «Русское – значит отупелое. Нам всей этой вашей интеллигентской сустели не надоть. Нам бы по-простому» (соответствующее мироощущение прекрасно описано в эссе Константина Крылова «Кондовость»).
Плано Карпини рассказывал, что монголы при Чингисхане одержав победу над тем или иным народом пытались первым делом вырезать его знатных людей, его элиту, так как знали, что низведенный на уровень примитива народ будет совершенно безопасен и скоро сотрется. С русскими действовали (и до сих пор действуют) тем же методом. И особенно эффективна оказалась эта национальная лоботомия в сфере культуры.
Поколения воспитывались с установкой, что наш культурный «потолок» это «Разгром», «Как закалялась сталь» и «Поднятая целина», что если русское начало и имеет право на высказывание, то только в крестьянских формах, что культурная сложность равносильна проявлению чуждого враждебного начала, а значит если кто-то сложен и заумен, то он и нерусский. Характерна в этом смысле та пустота, в которую попала в русской поэзии гигантская фигура Николая Заболоцкого, который настолько не укладывается в этот канон, несмотря на все свои мнимые попытки послелагерно «упроститься» (на самом деле поздний Заболоцкий еще сложнее раннего, состоит из бесконечных намеков и двойного подсоветски-антисоветского письма), что про великого поэта приходится уже почти сто лет делать вид, что его нет.
Однако вся эта изощренная программа примитивизации русской культуры даёт сбой на Набокове. Своим американским «приключением» Набоков поставил себя в мировой культуре на такую высоту, что игнорировать его не получится. А русское наследие В. Сирина столь значительно, что сделать вид, будто он не имеет никакого отношения к России, тоже нельзя. Отсюда и все эти шепотки, переходящие в шипение о «снобизме» и «ненародности».
Набоков был представителем того младшего поколения русского Серебряного века, которое являлось концентрированным плодом развития всей тысячелетней русской культуры и столетнего расцвета в XIX веке, а потому достигло предельной цветущей сложности, утонченности и изысканности, которые должны были бы поставить русскую культуру на ни с чем не сравнимую среди новых европейских культур высоту.
Вместо этого расцвета, поколение оказалось потерянным. Кто-то погиб на фронтах гражданской войны, умер от голода и тифа, получил пулю в затылок и сгнил в лагерях, кто-то был вырван из своей жизненной среды, насильственно оторван от русской почвы и вынужден к изгнанию (запомните, никакой «русской эмиграции» не было, «эмиграция» – понятие добровольное, было изгнание и Набоков так это и называет – «изгнание»), задыхаясь на чужбине от отсутствия средств и воздуха. Кто-то, чтобы вернуть себе почву, пошел на поклон советской власти, которая за право творить требовала уплаты ужасной цены в виде самооскотинивания и самооглупления.
Главное, чем нужно было заплатить – это примитивизацией, добровольным отсечением
