Кто-то видит в Есенине поэта русской традиции, точно синтезирующего в себе десятки линий отечественного стиха – от Пушкина и Лермонтова, Тютчева и Кольцова до Блока и Клюева. Отдельные лучи собираются в голове деревенского мальчишки-подчитчика и переплетаются в единый светлый луч, кажущийся таким естественным в своей простоте.

Задымился вечер, дремлет кот на брусе.

Кто-то помолился: «Господи Исусе».

Полыхают зори, курятся туманы,

Над резным окошком занавес багряный.

Для иных же он – самый дерзкий модернист, смелее и языкастее Маяковского, понятнее и четче Хлебникова.

Сумасшедшая, бешеная кровавая муть!

Что ты? Смерть? Иль исцеленье калекам?

Проведите, проведите меня к нему,

Я хочу видеть этого человека.

Я три дня и три ночи искал ваш умёт,

Тучи с севера сыпались каменной грудой.

Слава ему! Пусть он даже не Пётр!

Чернь его любит за буйство и удаль.

Я три дня и три ночи блуждал по тропам,

В солонце рыл глазами удачу,

Ветер волосы мои, как солому, трепал

И цепами дождя обмолачивал.

По своей энергетике, нечеловеческому напряжению этот монолог, конечно, одна из вершин русской поэзии. Помню, как с давно уже умершей моей подругой – замечательным москвоведом Еленой Лебедевой – мы нарезали круги вокруг ГЗ МГУ и на два голоса декламировали:

Но озлобленное сердце никогда не заблудится,

Эту голову с шеи сшибить нелегко.

Оренбургская заря красношерстной верблюдицей

Рассветное роняла мне в рот молоко.

И холодное корявое вымя сквозь тьму

Прижимал я, как хлеб, к истощенным векам.

Проведите, проведите меня к нему,

Я хочу видеть этого человека.

Потом в написанной Леной книге «Москва великая» Есенин окажется одним из сквозных персонажей, он встречался то тут, то там, читал стихи, жил, работал, хулиганил, встречался с Айседорой Дункан, с которой лошадь заснувшего извозчика три раза обвезла его вокруг церкви св. Власия в Гагаринском переулке. «Повенчал! Повенчал!» – со смехом восклицал поэт. Упокоилась Лена на Ваганьковском. Недалеко от Есенина.

У одного лишь утверждения о рязанском самородке не будет никакой бинарной оппозиции. Есенин – поэт, влюбленный в Русь до умопомрачения. Пропитанный ею до каждой клеточки. Его патриотизм, русскость – это и естественное самоощущение, и осознанная идейная позиция. «Моя лирика жива одной большой любовью, любовью к родине. Чувство родины – основное в моем творчестве». «Я буду воспевать всем существом в поэте шестую часть земли с названьем кратким Русь».

Жить на Руси, жить Русью, принимать Русь в любых ее проявлениях – центральный нерв есенинской поэзии.

Радуясь, свирепствуя и мучась,

Хорошо живется на Руси.

Он богохульствовал, большевизанствовал, хулиганил, но никогда не сказал о Родине ни единого дурного слова. Напротив, наперекор русофобам, отождествляющим заграницу с раем, Есенин превозносит свою Русь и над раем, и над заграницей. Ощущение почвы для него естественно, как воздух, а русофобия местечковой интеллигенции представляется ему пошлой дрянью, высмеянной в «Стране негодяев» в лице «гражданина из Веймара» Чекистова.

Я ругаюсь и буду упорно

Проклинать вас хоть тысячи лет,

Потому что… Потому что хочу в уборную,

А уборных в России нет.

Странный и смешной вы народ!

Жили весь век свой нищими

И строили храмы Божие…

Да я б их давным-давно

Перестроил в места отхожие.

Есенин предвидел, что и столетие спустя «туалетный» дискурс останется умственным потолком для креативного класса, состоящего из потомственных Чекистовых.

Эта уникальная патриотическая чистота мысли крестьянского сына, так отличающая его от многих вышколенных поэтов-интеллигентов, имела огромное охранительное значение для русской нации в ХХ веке.

Вынутый из-под спуда забвения, Есенин оказался на долгие десятилетия главным поэтом простонародья, единственным официально разрешенным советской властью стихотворцем с русской этнической темой.

Его популярность определялась отразившейся в нем трагедией перелома между селом и городом. Он пережил и выразил главный переворот в жизни тех поколений, которые политикой коллективизации и индустриализации были выброшены в «каменные джунгли». Щемящая боль ностальгии по старому бытию на природе и в избе, духота нового городского и барачного существования – всё это отзывалось в десятках миллионов сердец рабочих и инженеров, учителей и офицеров, милиционеров и блатарей.

Невольным «блатным» поэтом Есенин, кстати, стал не столько из-за своего хулиганства, сколько из-за того, что выговорил простыми и красивыми словами разрыв с почвой, столь характерный для уголовной среды.

«Кабацтво» и «хулиганство» Есенина – это всё та же Русь, но только взятая в состоянии отчужденности от самой себя. Мир ранних есенинских стихов разрушен, его герой – ушел из деревни, вся Русь теперь – «советская», но, сколько бы не делал Есенин деклараций о желании «задрав штаны бежать за комсомолом», – механистичная, бездушная, антирусская власть марксистского «пузатого «Капитала» его лишь отталкивала и пугала.

В революции Есенина привлекало восстание народной стихии, а железная поступь большевизма отвращала. И потому Есенин с противостоящей этому молоху народной вольницей, а значит и со всевозможными разбойниками и бунтовщиками.

Его «Пугачов», датированный «март-август 1921», на деле это, прежде всего, гимн, а затем реквием Тамбовскому восстанию, самому знаменитому движению сопротивления русских крестьян большевизму.

Все, что отдал я за свободу черни,

Я хотел бы вернуть и поверить снова,

Что вот эту луну,

Как керосиновую лампу в час вечерний,

Зажигает фонарщик из города Тамбова.

Намек для современников был абсолютно прозрачен – свет идет именно из Тамбова.

«Есенинский Пугачев – не исторический Пугачев. – писал в своем литературном доносе на Есенина писатель и критик Г.Ф. Устинов, – Это – Пугачев-антитеза, Пугачев-противоречие тому железному гостю, который «пятой громоздкой чащи ломит», это Пугачев – Антонов-Тамбовский, это лебединая песня есенинской хаотической Руси, на короткое время восставшей из гроба после уже пропетого ей Сорокоуста…»[62].

Заканчивалась поэма откровенным обнадеживающим подстрекательством:

Вы с ума сошли! Вы с ума сошли! Вы с ума сошли!

Кто сказал вам, что мы уничтожены?

Трагедия «Англетера» после этого не удивительна. Удивительно её запоздание на несколько лет.

Есенинский протест против уничтожения русской деревни, звучавший среди продразверстки и военного коммунизма мог показаться неактуальным в эпоху НЭП-а, но оказался подлинно пророческим, предрекающим политику раскрестьянивания