«Кто это глотку дерет?» — подумал дед, поняв, что снова проснулся. На этот раз его разбудило все то же гульбище — за окном смеялись, галдели, пели. Он сполз с дивана, подошел к окну. Гулянка гомонила как раз напротив — на лужайке, полого спускавшейся к речке Яблоньке. Частушки пела дебелая дивчина в пестрой кофте и джинсовых брюках — Наташа Фролова, доярка с той же фермы, где работала Дуся. Галину он увидел поодаль, под ракитой, кто-то из трактористов целовал ее в смеющееся запрокинутое лицо.

И было уже предвечерье. Солнце не золотило избяные углы, и два окна, обращенные к востоку, уже наливались предзакатной синеватостью.

«С самого утра гуляют, вот неугомонные… Пойти, что ли, снова к Гордею, рассказать, какие кренделя-бублики выпекает его Галька?» — размышлял дед, позевывая у окна. И, словно в ответ на это его намерение, распахнулась дверь и вбежал запыхавшийся, испуганный следопыт Виталик, крикнул по-петушиному звонко:

— Дедушка Гордей помирает!

И сразу же поверил Прокоп — не врет мальчишка, так оно и есть — умирает, все в нем затряслось мелкой дрожью, и, схватив клюку, он заспешил на улицу.

— Пишем мы, пишем, — нервно тараторил Виталик, то отставая от мелко семенившего Прокопа, то забегая вперед. — Тетрадку Нинка Прохорова исписала, потом Катька Пузырева, потом Петька Петушков… Моя очередь, раскрываю тетрадку, а тут дедушка Гордей белым стал и за грудь схватился. Уморили в конец, говорит. И матерком. Закрывай, говорит, немедля свою чертову тетрадку и беги за Прокопом, проститься хочу… И на койку — хлоп, бороду кверху!..

— Так это вы с утра его мучали? — ужаснулся Прокоп.

…Гордей лежал на кровати, выставив кадык, дышал натужно.

— Ты что? — Прокоп присел на табуретку, склонился над приятелем. — Ай худо?

— Худо, Проня, ой худо…

— Фельдшерицу надо покликать.

— Не успеть, кончаюсь я, Проня.

— Ну вот, а намедни хвалился: я ее по черепухе, смерть эту.

— Где моя Галька, зараза, шляется? Как ушла утром в магазин, так и до сих пор нету…

— Гуляет она, ватагу водит…

— Сбегать? — высунулся из-за Прокопова плеча Виталик.

— Ты бы шел до дому, малец, — сказал Гордей. — Мне с дедом Прокопием Ивановичем поговорить нужно. — Подождал, пока за Виталиком закрылась дверь, и глазами поманил друга: — Нагнись-ка, еще ниже, еще…

— Ну, нагнулся.

— Теперь спрашивай!

Прокоп напрягся лицом, не понимая:

— Что спрашивать?

— Будто не знаешь? Про лисицу.

— Эк, что вспомнил, — махнул рукой Прокоп. — Умирай знай спокойно. Простил я тебя, давно простил.

— Та-а-к, — усмехнулся Гордей и быстро, зорко взглянул на друга, как взглядывал прежде, с безуминкой в светлых, навыкате глазах. — Простил, значит?

— Значит, простил.

— А за что простил?

— А то не знаешь? — опешил Прокоп. — За лисицу, вытащенную из моего капкана…

— Кто ж ту лисицу вытащил?..

— У-ф-ф! — Прокоп достал из кармана тряпицу, вытер вспотевший лоб.

— Ты, Пронька, скажи — видел меня у капкана, за руку схватил?

— Ну не видел, не схватил.

— То-то и оно! — Гордей смотрел торжествующе. — А как говорят умные люди? Не пойман?..

— Да я с самого начала знал, что ты, ты лисицу упер! — взъярился Прокоп.

— Докажи…

— Ты, ты, ты!..

— Не ори, — Гордей страдальчески прикрыл глаза. — Худо мне, ай не видишь?

«Может, и моя смерть тут, рядком с Гордеевой», — подумал Прокоп и боязливо покосился в темный угол за печкой — не стоит ли там она, старуха жуткая, с костлявым пальцем, поднесенным к мертвым губам? В тишине, сначала едва-едва, потом слышнее, донесся с улицы шум гульбища. Вскоре различимы стали топот, выкрики, визг гармошки. Чей-то усталый, охрипший голос выкрикивал:

Подружечка, не робей,

Покидает — не жалей,

Мы с тобой фартовые,

Найдутся дружки новые!

— Во дают! — сказал Гордей. — Молодец Галька, нашей породы, макеевской…

— Я кликну, ежели желаешь…

— А зачем? — коснеющим языком вымолвил Гордей. — Пускай гуляет… девка…

И дернулся телом, затих, вытянулся…

Прокоп постоял с минуту над мертвым телом, потом вышел и позвал Галину.

— Ну что там у вас? — спросила она недовольно из толпы.

— Дед твой помер, вот что, — сказал Прокоп и побрел прочь, не оглядываясь.

Он чувствовал, как, прямо в пути, тают его силы, смертная истома подступает к сердцу, и все его мысли были лишь о том, как бы не упасть, дойти до заветного дивана под телевизором.

Когда он лег, привиделся ему Гордя. Друг шел навстречу по узкой извилистой тропе меж крестами и деревьями, предостерегающе подняв руку: «Не ходи сюда, пшел вон!..» — «Пусти, Гордя», — жалобно попросил Прокоп. Все его тело было налито тяжелой застарелой усталостью, неодолимо гнувшей к земле. «Не пущу! — грозно и весело кричал Гордей. — Я тебе жизнь спас… блох тебе на плешину!» — «Пусти, — молил Прокоп, опускаясь на колени. — Христа ради, пусти!» И тут увидел он Дусю. Высокая, сутулая, в ватнике и кирзовых сапогах бежала она через поле, отчаянно крича, чтобы он поберегся. «Не надо бежать, не успеешь ведь, все равно не успеешь», — шептал Прокоп. Любовь и благодарность разрывали его сердце…

Дуся вернулась из города в вечерней темноте. Зажгла свет, взглянула на отца, вытянувшегося на диване, и, сразу догадавшись, кто это побывал сейчас в их доме, тихо и горько заплакала. Однако скоро утешилась, представив себе, как будет лежать Прокоп в гробу в новой рубахе.

Кошачьи истории

Ветерка уже нет на свете, он стал легендой и, как во всякой легенде, правда о нем смешалась с вымыслом.

Впервые я увидел его лет десять назад, в первый свой приезд в Слободу — край синих озер и сосновых боров.

Там я чуть ли не каждый год провожу отпуск, ловлю рыбу и собираю грибы. За красненькую в месяц Надежда Егоровна, баба Надя, моя давняя знакомая, пускает меня на чердак своей неказистой, осевшей набок избы. Под крышей сложено сено, в нем приятно и покойно спать. Устраивает меня чердак и по другой причине — под балками я натягиваю веревки и вялю на них рыбу — плотву, густерок, бывает, и лещей. Или нанизываю на нитки и сушу белый гриб: под здешними вековыми соснами он особенно хорош и крепок. Баба Надя тоже довольна: как-никак десятка — существенная добавка к ее тридцатирублевой пенсии.

Помню самые первые дни пребывания в Слободе. В сумерках, когда я возвращался с озера, баба Надя, встречая меня на крыльце, проникновенно просила:

— Ты только с огнем поосторожней, малый, не спали меня, старую.

— Не спалю, Надежда Егоровна, — бодро обещал я, впрочем в душе досадуя. На чердак проведено электричество, спичками я не пользуюсь, так как не курю. Каким же образом я могу спалить почтенную старушку?

На