на вопрос: Кто он? — вот истинное соответствующее определение ее в текущий фазис истории. И никогда, никогда этот отрицающийся Петр не восплачется об отречении своем; никогда не прокричит для него петух укоряющим напоминанием».

Далее еще безотраднее: «Если Россия есть как бы духовно обмершая страна, если из всех ее населяющих народностей русская с наибольшей робостью где-то в углу и под фалдою (?) читает свое credo — слишком понятно, что все остальные народности смотрят на нее как на очень обширный и удобный (?) мешок». В другом месте центральная Россия уподобляется «старому чулану со всяким историческим хламом, отупевшие обитатели которого (?) живут и могут жить без всякого света, почти без воздуха» — смелое сравнение с тараканами! [ФАТЕЕВ. Кн. I. С. 294–295, 298].

Трудно не согласиться с С. Н. Трубецким, ибо и сам Василий Васильевич признавал, что мысли его:

Они зачеркиваются одни другими [РОЗАНОВ-СС. Т.2. С. 189].

Впрочем, эта особенность не только черта личности, но и, несомненно, оригинальный литературный прием, который трикстер-авангардист Василий Розанов разработал и укоренил в русской литературе.

Генетически, в смысле формы, книги Розанова восходят <…> к «Дневнику писателя» Достоевского. Здесь та же жанровая и тематическая чересполосица, создающая, однако, как показал В. Шкловский в своей ранней брошюре о Розанове, своеобразный эффект стилистического единства. Но в сравнении с «Дневником писателя» розановский «дневник» отмечен особой чертой. В его авторе «происходит разложение литературы». Розановское «я» не желает быть служителем мысли и образа, не желает приносить себя в жертву развиваемой идее. Розанов прислушивается к музыке мысли, музыке, сообщающей мысли характер художественного феномена. В результате успех выражения нередко идет в ущерб выражаемому. Розанов передает мимолетное настроение своего «я», как бы хватая мысль за хвост, стремясь до предела сократить расстояние между «я подумал» и «я записал». Однако в запечатлевании «я подумал» содержится такой безотчетный каприз, такая беспредельная ирония по отношению к фактам, что отделить розановскую склонность к солипсизму от склонности к эпатажу («Какой вы хотели бы, чтобы вам поставили памятник? — Только один: показывающий зрителю кукиш») бывает порою невозможно [ЕРОФЕЕВ Вик. (I)].

Будучи в Духе «идейным» традиционалистом и декларативным охранителем,

Розанов-критик начался как славянофил, пошел за писателями, образующими «единственную у нас школу оригинальной мысли»[147]. Он называл своими наставниками И. Киреевского, А. Хомякова, Константина и Ивана Аксаковых, Ю. Самарина, Ап. Григорьева, Н. Данилевского, К. Леонтьева. С Н. Страховым его связывала личная дружба [ЕРОФЕЕВ Вик. (I)].

У своих единомышленников[148] славянофилов, «почвенников» и иже с ними Розанов находит кладезь добродетелей, в то время как у прогрессистов: либералов-«западников», революционных демократов, социалистов и проч., по его мнению, имеется множество недостатков и пороков, включая жульничество и эксплуататорство. Вот, например, такой пассаж:

В мокрой квартире, чахоточный, необычайно талантливый и благородный Белинский «таскал каштаны из огня» для миллионеров Герцена и Огарева, для темного кулака Некрасова с Панаевым и Краевским, и писал им нужные бешеные статьи против «ancien regime» <«старого порядка» (фр.)>, etc., иносказательно и непрямо, для правительства неуловимо, но для всех понятно. Социализм вообще есть прибежище от тоски действительности; а «действительность» была для Белинского все время мучительною и тоскливою, «черною». Но «черна»-то она стала от приятелей, похлопывавших его по плечу, называвших его «первым русским критиком», называвших его «вождем всей молодежи», кем он и был, и никогда его не спросивших: «а сколько он платит за квартиру, и не кашляет ли и жена его, как кашляет он?» «Дружба — дружбой, а табачок — врозь». Какой талант и какая служба перед молодежью и обществом у Краевского? — Ноль. — У Белинского? — необъятна. А Белинский получал — грош, тогда как Краевский — сотни тысяч [РОЗАНОВ-СС. Т.13. С. 64].

Здесь налицо уже не трикстерство, а тенденциозная натяжка и злопыхательство. И на Западе, и в России только на писательские гонорары прожить литератору было очень трудно. Поэтому в Российской империи, где литераторы в большинстве своем были выходцами из дворянского сословия, большинство известных писателей и публицистов состояли на государственной службе. Позволить себе жить на вольных хлебах, получая при этом солидные гонорары за свои писания, могли из русских классиков XIX в. лишь «писатели-проприетеры»[149] — Пушкин, Иван Тургенев да Лев Толстой. Исключением здесь является Федор Достоевский, который, имея солидное образование (военный-инженер), принял решение не служить, а зарабатывать себе на жизнь только литературным трудом. Тем самым, несмотря на раннее признание, писательский успех и востребованность его как публициста, он обрек себя на «писательскую каторгу» и зависимость от работадателя (издателя) и во многом по этой причине всю жизнь испытывал большие психические перегрузки и материальные трудности. В годы Серебряного века ситуация изменилась к лучшему. Видные журналисты получали весьма солидные гонорары. Особенно щедро оплачивали писательский труд издатели Иван Сытин и Алексей Суворин. Сам Розанов хвалился, что своим публикациями заработал 50 000 рублей, и с гордостью писал:

У меня за стол садится 10 человек с прислугой. И все кормятся моим трудом.

Позднее, в «Мимолетном. 1915 год» В. В. Розанов разразится гневной инвективой в адрес писавшего под псевдонимом Ното novus знаменитого театрального критика А. Р. Кугеля, которому И. Д. Сытин заплатил якобы за им предложенное, но несостоявшееся редакторство в «Русском слове» отступных больше, чем когда-то Л. Н. Толстому за «Войну и мир»[150].

Издатель и публицист Алексей Сергеевич Суворин, 1900-е гг.

Следует учитывать, чего сознательно не делал Розанов, выдвигая свои обвинения в адрес издателей, что все они — и либерал ьные-демокра-ты: А. Краевский, О. Нотович, Н. Михайловский, Л. Гуревич, и консерваторы-охранители: М. Катков, А. Суворин, кн. В. Мещерский и др., являлись в первую очередь предпринимателями, чьи доходы напрямую зависели от их коммерческих способностей и читательского спроса.

Примечательно у Розанова и то, что если либеральным-демо-кратам им приписываются вполне конкретные грехи, то добродетели их противников, как правило, не называются, а лишь, подразумеваются.

Очерняя Гоголя, Герцена[151] и Салтыкова-Щедрина за их сатирическую критику гнусных «феноменов русской действительности», Розанов тут же, с не меньшим сарказмом и ожесточением, поносит головотяпство, леность, разгильдяйство и др. «прелести», свойственные корневому русскому человеку. Но, как было сказано выше, ему им это было дозволено: с Богом Василий Васильевич был на короткой ноге. Аркадий Руманов вспоминал, как Розанов ему однажды сказал:

Вот мы с Вами разговариваем, а над нами ангельские крылья шелестят [152].

Возглавлявший петербургский филиал «Русского слова» Аркадий Руманов, будучи евреем и никогда это не скрывая, имел при всем этом большие связи в сановных петербургских коридорах власти. С великим