Шрифт:
Закладка:
Но теперь всё это придется оставить до последнего дня войны. Нынче люди, если и женятся, то проходят церемонии очень скромно. Пришли в ЗАГС, подали заявление, потом расписались в присутствии двух свидетелей, посидели вчетвером в кафе, да и по домам. Никаких тебе ленточек, цветов, бантиков и прочих красочных радостей. Что поделаешь – когда страна отдает последнее для фронта, в тылу веселиться нет особого повода. Бракосочетание таковым теперь тоже не является.
Артём и Лёля вошли в квартиру. Здесь было тихо и только слышно, как тикают часы с маятником в столовой.
– Садись, я сейчас поставлю чайник, согреешься, – сказал парень.
Но девушка его не послушалась. Она, едва скинув валенки и уличную одежду, сразу устремилась к большой круглой печи, стоящей в центре квартиры. Её круглые бока выходили в три комнаты: Артёма, его родителей и маленькую проходную комнатку, где лежали дрова и было окошечко, в которое их клали, а потом разжигали. Лёля не знала, как называются детали этого устройства, хотя любимый ей рассказывал. Вот эта дверца внизу, кажется, закрывает поддувало – это чтобы воздух шел снизу и создавал тягу. А эта заслонка наверху – шибер, она контролирует горение.
Но это было теперь неважно. Лёля подошла к печке и прислонилась к ней спиной. По телу стало распространяться приятное тепло. Главное – слишком долго не стоять, не то можно слегка поджариться. Девушка закрыла глаза, согреваясь и слушала, как гудит пламя и потрескивают дрова. Ей стало так хорошо и уютно, стало клонить в сон.
– Ты чего здесь замерла? – послышался рядом мягкий голос Тёмы.
– Греюсь, – улыбнулась Лёля, прислоняя ладошки к печи, чтобы убрать их через несколько секунд – горячо. А потом снова, и так до тех пор, пока руки не стали теплыми. Варежки, конечно, хороши, но и у них есть предел морозоустойчивости.
Артём подошел очень близко. Он стоял и смотрел на Лёлю сверху вниз, а она – снизу вверх, и они молчали. Хотя сказать что-то и хотелось, но… Оба понимали: впереди им предстоит тяжелое расставание, которое, возможно, не закончится никогда. Война ведь. Иллюзии первых двух месяцев, когда казалось, что наши только соберутся с силами и со всей мощью обрушатся на врага, сразу рассеялись, когда Совинформбюро сообщило о захвате Минска, Смоленска… Потом города, оказавшиеся под кованым немецким сапогом, стали исчисляться десятками.
Теперь битва шла не так уж далеко – в Крыму, и становилось понятно: фашистов там не удержать. Они рвутся на восток, а значит скоро окажутся на Кубани, в Ставрополье, а там дальше и Астрахань недалеко.
– Лёля, – сказал Тёма. – Я не буду тебя отговаривать. Знаю, ты своих решений не меняешь. Только прошу: взвесь все «за» и «против» ещё раз. Я понимаю твое желание помогать раненым, спасать бойцов на поле боя. Это благородная и почетная цель. Но разве ты не спасешь намного больше людей, если станешь трудиться в госпитале? Получишь диплом, и уже как медсестра…
Вместо ответа Лёля встала на цыпочки и поцеловала Тёму. Он замолчал. Только ресницы хлопали. Она отстранилась на несколько секунд. Посмотрела в глаза. А потом обвила его шею руками и принялась целовать уже так, что беседовать дальше просто не было никакой возможности. Обоих захватила волна нежности и любви и понесла куда-то в далекую, покрытую алыми маками, овеянную ароматами трав степь, над которой раскинулось огромное синее небо.
Глава 41
Тащимся, тащимся по этой степи. Когда же наконец приедем? Далёкий гул становится всё ближе с каждым часом, и я понимаю: там – линия фронта, а значит, всё будет очень серьёзно. Но мозг отказывается верить в реальность происходящего. В самом деле, разве такое возможно вообще? То есть меня там ранить или даже убить могут? Безумие какое-то! Нет, не хочу верить и не буду.
Но как ни старался я отпихнуться от происходящего со мной, а не получалось. Да и как? Вот оно, солнце над головой и синее безоблачное небо. Так жарко, что я даже потеть перестал. Какой толк? Сделаешь глоток, и он тут же в соленую влагу превращается. К тому же вода противная, горячая во фляжке. Затхлой стала, не отравиться бы. А другой тут не предвидится. Мы за всё время пути только пару колодцев обнаружили, да ещё наполовину пересохший ерик. Животных напоили, а самим пришлось терпеть.
Ну, как сказал старшина Исаев, для нас главное – лошадки. Иначе пришлось бы орудия на себе тащить. Я его спросил, что в этом такого особенного. «Грамотей! – покачал он головой и сказал, словно учебник прочитал. – 45-мм противотанковая пушка образца 1937 года, она же «сорокопятка», в боевом положении имеет массу 560 кг, в походом – 1200. Теперь представь, каково это, в такую жару, да по такой дороге, её на собственном горбу переть». Я прикинул: да, тяжко.
Ещё через несколько километров нашу колонну остановили. Поступил приказ сойти с дороги и двигаться ещё немного на юго-запад, по степи. Там стали видны позиции пехотного батальона, которому мы оказались приданы. Наш капитан отправился докладывать их капитану, а когда вернулся, приказал окапываться и готовить позиции для стрельбы. Мы с Петро отвели лошадей на километр подальше, в неглубокую балку. Там и стали ждать, что дальше будет.
Мне ужасно хотелось посмотреть, как станут разворачиваться события там, на передовой. Но, во-первых, меня туда никто не отпускал. Я уже понял: здесь не компьютерная игра, а всё по-настоящему. Если ослушаюсь, никто нянчиться не станет. Балабанов если сам не пристрелит, то отправит в Особый отдел, а там с нарушителями воинской дисциплины разговор короткий.
– Черт, как же хочется глянуть! – сказал я, выглядывая из балки в сторону позиций нашей батареи.
– Нельзя, – ответил Петро, продолжая чистить свою винтовку. Он вообще к оружию относится, я убедился много раз, очень бережно. Моя-то вон, пыльная вся, а его сверкает.
– Знаю, что нельзя. В штрафную роту сам не хочу, – ответил я.
– Куда? В штабную? – спросил напарник.
– В штрафную, – отчетливо повторил ему.
– Не слыхал о таких. Сам придумал? – он
