Я чувствую прилив новых, необыкновенных сил. Сегодня я занималась все утро, пытаясь вложить мои новые идеи в танец. Снова ритмы.

Это вы натолкнули меня на эти идеи. Я так счастлива, что чувствую себя летящей к звездам и танцующей вокруг Луны. Это будет совсем новый танец, который я посвящу вам.

Я написала письмо Гордону Крэгу. Я рассказала ему о вашем театре и о вашем великом искусстве. Но не могли бы вы сами написать ему? Если бы он смог работать с вами, для него это было бы идеально.

Я всем сердцем надеюсь, что это удастся организовать. Скоро я снова напишу вам. Спасибо еще раз. Я люблю вас. И работаю с радостью.

Айседора3.

Р. S. Моя нежная любовь вашей жене и детям».

Станиславский ответил:

«Дорогой друг!

Я так рад. Я так горд! Я помог великой актрисе найти атмосферу, в которой она так нуждалась… Я в восторге и восхищаюсь вами, чувствуя, что между нами возникла настоящая и искренняя дружба.

Знаете ли, что вы сделали для меня? Я еще не говорил вам об этом.

Несмотря на большой успех нашего театра и большое количество поклонников вокруг него, я всегда был страшно одинок. (Только моя жена поддерживала меня в минуты сомнений и разочарований.) Вы первая сказали мне несколько простых и убедительных слов, касающихся основ того искусства, которое я хотел бы создать. Это придавало мне силы в моменты, когда я был уже готов бросить свою творческую карьеру.

Искренне благодарю вас от всего сердца.

О, я с таким нетерпением ждал вашего письма и танцевал от радости, прочитав его. Я очень боялся, что вы неверно истолкуете мою сдержанность и примете мои искренние, чистые чувства за безразличие. Я боялся, что ваше ощущение счастья, силы, энергии, с которыми вы уехали, чтобы создавать новый танец, пропадет до того, как вы доедете до Петербурга.

Теперь вы танцуете Лунный танец, а я танцую свой собственный танец, у которого еще нет названия. Я удовлетворен. Я вознагражден…»4

В другом письме Станиславский написал:

«…Знаете ли вы о том, что я восхищаюсь вами гораздо больше, чем очаровательной Дузе? Ваши танцы говорят мне больше, чем ее прекрасный спектакль, который я видел вчера…

После вашего отъезда я все время искал в своем искусстве то, что вы создали в своем. Это красота, простая как сама природа…

Я умоляю вас, трудитесь на благо искусства, верьте мне, это доставит вам радость, самую большую радость в вашей жизни. Я люблю вас, восхищаюсь вами и уважаю вас (простите меня!) — великую актрису…

Целую вашу классическую руку тысячу раз и До свидания.

Преданный вам К. С.»5.

Стоит отметить, что даже в этой пылкой переписке Айседора не упустила случая напомнить Станиславскому о творчестве Гордона Крэга. Она подробно рассказывала Станиславскому о его теориях и всячески демонстрировала свою веру в гений Крэга. Возможно, в глубине души она надеялась, что Крэг простит ее, если она сумеет пробудить интерес Станиславского к его работе. Она показала Станиславскому книгу «Искусство театра», и он был потрясен. Их разговор закончился тем, что Станиславский пригласил Крэга поставить любую пьесу по его выбору в Московском Художественном театре. (Этой пьесой станет «Гамлет», историческая постановка которого осуществилась в Московском Художественном театре в 1912 году.)

Тем временем Станиславский предпринял попытку заинтересовать Владимира Теляковского, возглавляющего императорские театры, в поддержке школы танца Дункан. Однако этому проекту не суждено было осуществиться, но, согласно Виктору Серову6, не потому, что Теляковский не ценил ее творчество, а потому что Римский-Корсаков и другие влиятельные русские композиторы были категорически против использования Айседорой серьезной музыки, которая не была написана для танца и служила лишь аккомпанементом.

Айседора должна была танцевать в Одессе и была очень увлечена идеей поехать оттуда в Александрию и Каир, надеясь, что ей удастся соблазнить Крэга затеей посмотреть пирамиды. Однако ничто не могло отвлечь его от работы. Он написал на полях ее письма: «Она думает, что я брошу работу и последую за ней в Египет!!! Великий Боже, из чего только сделана ее голова?»7

Своему другу, датскому актеру Де Восу, Крэг отправляет письмо, датированное 13 или 14 февраля 1908 года:

«Ты спрашиваешь меня, порвал ли я с Айседорой. Дорогой Де Вос, ты лучше остальных знаешь, что мужчина не может порвать со своей любовью, потому что это не в его силах. Какой бы любовь ни была, светлой или мрачной, безоблачной или грешной, холодной или страстной, несчастливой или счастливой, она все равно остается любовью, и, когда об этом говорится или это делается, это становится необратимым.

Я люблю Айседору, я люблю эту ношу [его работу], которую взвалил на себя, хотя она, наверное, убьет меня… Я буду любить ее всегда. Одно время я мечтал, что Айседора по природному желанию (или от любви) разделит со мной этот тяжкий труд — борьбу за свободу нашего театра, и если бы она захотела, то смогла бы научить меня делать все во много раз лучше, чем я делаю по своему разумению.

Но маленькая Айседора очень мала, очень мила, слаба и поступает так, как она того желает каждую конкретную минуту… А кроме того, у нее есть сестра, школа, которая поглощает все ее время и внимание, потом она постоянно куда-то едет — сначала в Берлин, затем в Москву, потом в Мюнхен, потом в Стокгольм. Откуда же ей взять время, чтобы о чем-то спокойно подумать или начать работать со мной…

Сейчас, когда я пишу это письмо, у меня нет ни единого франка, потому что я не могу быть вечно импресарио Айседоры, это меня убьет…

Я зарабатываю ровно столько, чтобы суметь заплатить за еду и трем рабочим… чтобы эта чертова, проклятая работа могла продолжаться…

Айседора приезжала сюда, чтобы увидеть меня. Она хотела, чтобы я бросил работу и кинулся мотаться по миру вместе с ней… Боже, как это заманчиво, но она не понимает, что я не могу…»8

В начале апреля Айседора, вернувшись в Берлин, написала Крэгу из отеля «Элдон».

«Дорогой, я приехала сюда сегодня с Северного полюса и увидела ребенка впервые за три месяца. Она великолепна, румяная и крепкая, ходит, танцует на цыпочках, разговаривает…

Я хотела бы, чтобы ты был здесь и увидел ее, ты будешь восхищен ею, ведь она — твой образ… Извини, что я так долго не писала тебе. Жизнь такая странная, иногда трудно даже написать.