Шрифт:
Закладка:
После гастролей в Голландии она ненадолго заехала в Берлин, чтобы навестить ребенка перед поездкой в Варшаву. Из Варшавы она вновь написала Крэгу. Теперь Айседора уже отдавала себе отчет в серьезности ситуации.
«Ты не писал мне целый век, твое последнее письмо было весьма загадочным.
Я была здесь на вечеринке с шампанским и танцами — это была единственная альтернатива самоубийству. Единственная возможность выносить Варшаву — это быть все время пьяной41.
Мама настаивает на поездке в Америку на пароходе и сейчас уже отправилась туда…
Ты не пишешь мне, поэтому я не знаю, чем ты занимаешься…»42
Она вернулась в Берлин на неделю отдохнуть, а потом выступила в Мюнхене 20 ноября. Оттуда 23 ноября она послала Крэгу записку, написанную в ресторане:
«О Тед, прости меня. Мне надо перебеситься, потому что я забыла это сделать в юности. Топси»43
Эта открытка, возможно, ставила своей целью вызвать ревность Крэга, но это не соответствовало действительности, поскольку с ней находились Элизабет и ребенок, а также кто-то четвертый, о котором известны лишь его инициалы. — «С. Н. Г. Г.».
В субботу 30 ноября 1907 года Крэг написал Айседоре длинное письмо. Его черновик был обнаружен в бумагах Крэга. Отослал ли он это письмо, осталось неизвестным.
«Ты послала мне открытку, моя дорогая девочка, чтобы упрекнуть в том, что я ничего не сообщаю о себе. Но ведь у меня никогда нет под рукой твоих будущих адресов…
К очаровательной мадам Дузе я послал своего доброго посла миссис Карр, которая спокойно и понятно говорит по-французски. Я отправил с ней письмо, даже два письма, и шесть моих лучших гравюр. Дузе разыграла вокруг этого целую трагедию, заставила меня еще более возгордиться самим собой, отказавшись даже взглянуть или просто открыть пакет с гравюрами. Просто Дюма-сын. Никак не отец, более мудрый и великий. Получив назад мой пакет нераспечатанным, я сел и задумался, к чему была вся эта трагедия, если она сказала миссис Карр, что считает меня ниспосланным Богом гением, абсолютно необходимым для сцены… и закричала, что хотела бы создать мне более достойные условия для работы, хотела бы иметь 100000 франков, хотела бы помочь мне и т. д. и, т. д. И тем не менее она даже не взглянула на мои гравюры, в которых заключена моя душа, и я почувствовал себя вдвое сильнее, чем обычно… Она полагает, что я буду признателен ей за 100000 франков. Я был бы признателен ей за ее руку, руку друга.
Я далек от своей лучшей формы, потому что слишком мало ел за последнее время, но чувствую себя превосходно… Когда мне удается, я иду куда-нибудь обедать в старой одежде и, мой Бог, в порванных сандалиях. Вокруг все так добры, как иногда бывают добры англичане. Я выпустил серию гравюр, состоящую из 30 штук, каждая по 16 франков или 400 франков за весь набор. Из вырученных денег я заплачу Карру и его жене, куплю свежую древесину и еду.
Возникли небольшие трудности с поисками нового дома, который понадобится через месяц, и с зарплатой моему бедному, верному Дуччи… Но все это меркнет по сравнению с глубокими сердечными разрушениями, которые продолжаются в моем доме…
Теперь ты знаешь мои новости. Я не нуждаюсь в материальной помощи. Я нуждаюсь в руке всех моих друзей. А насчет денег я могу позаботиться и сам, это самая ничтожная часть проблемы.
Я больше ничего не боюсь — кроме любви моих возлюбленных, которым я верю. Кроме этого.
Эта любовь может перейти в ненависть.
Неосознанная любовь в неосознанную ненависть.
Неосознанная доброта в неосознанный акт зла.
Так что давай не думать ни о нас, ни друг о друге, а каждый пусть думает о своем идеале…»44.
СТАНИСЛАВСКИЙ И ЛОНДОНСКАЯ ИНТЕРЛЮДИЯ
1907–1908
В конце декабря 1907 года Айседора приехала в Санкт-Петербург, где дала несколько концертов. 10 января она уехала в Москву, где собиралась пробыть до 20 января. Там она встретилась с Константином Станиславским, главным режиссером Московского Художественного театра1. Однажды они уже были потрясены сходством своих идей. Как позже он написал: «Мы поняли друг друга, не сказав еще ни единого слова». После разрыва с Крэгом встреча со Станиславским была и утешительной, и возбуждающей. Они обсуждали свои теории танца и драматической игры, как посредством движения выражать мысли и чувства, как найти верные эмоции, выражающие то или иное движение, и как сохранить эту эмоциональную правду на протяжении многих спектаклей.
Каждый черпал у другого вдохновение. Видя, как Станиславский восхищен ею, Айседора не смогла удержаться и не обратить это в нечто более значительное. Она описывает этот хорошо известный эпизод в «Моей жизни». Однажды, когда Станиславский собирался уходить, она поцеловала его в губы, и, хотя он ответил на ее поцелуй, «…у него был страшно удивленный вид… а потом, когда я попыталась вновь привлечь его к себе… он, глядя на меня с ужасом, воскликнул: «Но что же мы будем делать с ребенком?» «Каким ребенком?» — поинтересовалась я. «Нашим, конечно. Что мы будем с ним делать?.. Видите ли, — продолжал он нудным тоном, — я никогда не допущу, чтобы мой ребенок рос без отца, а мое постоянное присутствие может быть затруднительным…» Я расхохоталась, он посмотрел на меня с грустью и ушел… Ночью я все еще продолжала время от времени смеяться. Но тем не менее, несмотря на мой смех, я была сердита и даже разгневана… Я думаю, что именно тогда я поняла: иные весьма благородные мужчины хлопают дверями после нескольких встреч с интеллектуальными женщинами и немедленно отправляются в места с сомнительной репутацией. Нет, как женщина, я бы не смогла поступить таким образом»2.
Тем не менее разочарование Айседоры и замешательство Станиславского не разрушило их дружбы: более того, этот случай даже способствовал усилению их внимания друг к другу. И, похоже, Станиславский был более сильно увлечен Айседорой, чем он показывал, если принимать во внимание их последующую переписку. Айседора написала Станиславскому 4 февраля 1908 года из Петербурга:
«Дорогой друг,
я только что вернулась от мадам Дузе (Дузе в тот момент была в России)…
Вчера я танцевала. Я думала о вас и танцевала хорошо. Я получила ваши открытки, а вчера вашу телеграмму. Спасибо. Как мило
