В 1987 году новый партийный лидер Казахстана Колбин отмечал, что не только в промышленности, но и в производственной сфере сельского хозяйства кадров «хронически не хватает», зато в сфере управления республикой заметно значительное преобладание национальных кадров[394].

Региональные амбиции. Преференции для повышения социально-статусных позиций национальных кадров высшей бюрократии в ряде союзных республик, сложившиеся в брежневскую эпоху, создавали условия для роста амбиций региональной элиты, сыгравших немалую роль в последующей дезинтеграции СССР. Значительную роль в культивировании таких амбиций сыграл процесс форсированного «стирания» социальных различий между республиками, который во многом носил имитационный характер и сопровождался ростом доли людей с высшим образованием, не адекватным ни уровню их реальных знаний, ни социально-экономическим потребностям республик. Этот процесс зачастую порождал и завышенные представления о возможностях самостоятельного развития «своего» региона.

Национальные амбиции до сих пор препятствуют верным оценкам исторического прошлого ряда республик и пониманию реальных истоков многих общественных проблем, возникавших в советское время и воспроизводящихся ныне. Так, знаменитые коррупционные преступления советского времени в Среднеазиатском регионе сегодня все чаще оцениваются только как результат имперской политики союзного центра, без учета связи коррупции с местными патримониально-олигархическими формами государственного управления и вертикально-клановой структурой власти в республиках СССР. Такой вывод напрашивается после изучения оценок «Хлопкового дела» в социально-экономической истории Узбекистана 1980‐х годов влиятельным узбекским историком[395], но также и на основе анализа действий властей этого государства. Президент Узбекистана Каримов в год своего первого избрания на пост главы независимого государства (1991) немедленно помиловал всех осужденных по «Хлопковому делу», отбывавших наказание на территории республики[396]. Возможно, есть прямая связь между снисходительным отношением властей республики к советским коррупционерам и безудержным подъемом коррупции в постсоветском Узбекистане[397]. К тому же и несменяемость власти в республике примерно такая же, как в советские времена.

Весьма однобоко оценивают историю советского государственного управления в национальных республиках и некоторые российские эксперты, также сводящие эту проблематику к советскому империализму. Например, петербургский этнолог Зинаида Сикевич, оценивая кадровые решения М. С. Горбачева, пишет:

Уже в декабре 1986 г. замена казаха Кунаева на посту первого секретаря ЦК компартии Казахстана на русского Колбина вывела на улицы местных студентов с антирусскими лозунгами. Этим непродуманным назначением Горбачев поступил вопреки неписаной норме советской системы, когда республиканскую парторганизацию мог возглавлять только представитель титульного народа[398].

Эта оценка крайне неточна во многих отношениях, прежде всего фактографически, поскольку в Советском Казахстане не было традиции назначать казаха в качестве главы республиканской компартии и до Кунаева, в послевоенное время, этот пост занимали преимущественно не казахи, среди них: Пономаренко, Борков, Брежнев, Яковлев и Беляев. Но еще важнее другое — критики этого конкретного кадрового решения Горбачева не упоминают о вынужденном и экстренном характере замены Кунаева, который был снят с должности за выявленные многочисленные злоупотребления властью. Острая необходимость борьбы с коррупцией и, шире, с кланово-патримониальной системой власти, сложившейся в Средней Азии и Казахстане, вынудили вначале Андропова, а затем и Горбачева идти на непопулярные меры по срочному обновлению республиканских кадров управленцами, не связанными с кланово-коррупционной системой, сложившейся за десятилетия правления среднеазиатских лидеров (Рашидова, Кунаева, Усубалиева и др.).

Наконец, стоит подумать и о том, была ли демонстрация против назначения Колбина стихийной и народной. В Казахстане самодеятельные демонстрации в советское время были крайней редкостью — их пресекали в зародыше, а если милиция разрешала скопление людей в центре города, то чаще всего это кому-то в верхах было нужно. В 1986 году клан Кунаева по понятным причинам был решительно недоволен смещением своего патриарха и подтолкнул демонстрации не столько против Колбина, сколько в защиту прежнего правителя. А, например, в июле 1979 года якобы «народная демонстрация протеста» в Целинограде сорвала создание в Казахстане немецкой автономии. Эта демонстрация национальных чувств нужна была Кунаеву, который иным способом не мог противиться решению, принятому в Политбюро ЦК КПСС[399].

В целом в Среднеазиатском регионе позднесоветского периода национальная окраска чаще всего искусственно придавалась демонстрациям, умело и скрытно организованным властями. Такого рода манипулируемую активность в интересах правящих кланов мы назвали «бюрократическим национализмом», который имел мало общего с реальным, низовым самодеятельным национализмом, почти всегда нелегальным и в той или иной мере вступавшим в противоречие с властью, в том числе и с республиканской. Такой низовой, подпольный национализм чаще всего переплетался с диссидентским движением.

Расширяющаяся география национал-диссидентских движений в эпоху стабильности

В 1988 году председатель КГБ СССР В. М. Чебриков подготовил по поручению генерального секретаря ЦК КПСС М. С. Горбачева справку о массовых беспорядках за 1957–1988 годы[400]. Эта справка дает представление об одном из важнейших, но пока мало осознанных даже среди обществоведов различий между советскими эпохами: оттепели, с одной стороны, и «стабильности» — с другой. Меморандум Чебрикова показывает, что за семь последних лет правления Хрущева (1957–1964) КГБ зафиксировал 11 массовых беспорядков с числом участников более 300 человек, а за 20 лет правления Брежнева, Андропова и Черненко (1964–1984) — лишь 9 беспорядков того же масштаба. Кроме того, если в годы Хрущева в 8 из 11 случаев при подавлении беспорядков использовались армейские силы и применялось оружие, то в последующий период до перестройки — только в трех случаях. Количество убитых и раненых в ходе подавления беспорядков также снизилось с 264 человек при Хрущеве до 71 — во времена Брежнева и его преемников до перестройки[401].

Казалось бы, этот документ подтверждает представление об эпохе «развитого социализма» как о времени социальной стабильности, наступившей вслед за социальным хаосом в эпоху оттепели. Однако такая оценка перестает казаться столь уж очевидной при сопоставлении разных форм протестной активности населения СССР. В брежневскую эпоху уменьшилось число открытых публичных выступлений и столкновений жителей СССР между собой и с силами правопорядка, но одновременно значительно возросло количество подпольных националистических организаций, добивавшихся выхода из Советского Союза.

В «стабильные» 1960‐е годы в когорту территорий с разветвленным националистическим подпольем помимо Балтии и Западной Украины вошли еще несколько республик.

В Грузии «протестный сталинизм» как основная форма инакомыслия в это время стал вытесняться политическим антисоветским национализмом, а в качестве объединяющих символов диссидентства использовался уже не Сталин, а фигуры давних исторических национальных героев, грузинских царей, великих писателей, лидеров первой Грузинской республики 1918–1921 годов или религиозные символы, например Тетри Гиорги («Белый Георгий Победоносец»)[402]. В 1960–1970‐х годах зарождаются подпольные националистические кружки, в которых сформировались такие лидеры национал-диссидентства, как Звиад Гамсахурдия и Мераб Костава[403].

В эту же эпоху