поступлено в 1699 году. Вводя новые учреждения, Петр сознательно, как мы видели, руководился техническими соображениями, а бессознательно служил интересам той экономической силы, которая гнала Россию в Европу, не справляясь ни с чьими субъективными планами и намерениями. Но когда он начинает мотивировать реформу перед своими подданными, мы слышим ноты, совершенно неожиданные, дающие резкий диссонанс со всем, что мы привыкли представлять себе, когда мы думаем о Петре-реформаторе. Фанатический поклонник дубинки, уверенный, что все дело в том, чтобы хорошо приказать и наблюсти за тем, чтобы приказание было выполнено, вдруг начинает заботиться: что скажут о нем его подданные? Для чего вводятся коллегии? «Дабы не клеветали непокоривыи человецы, что се или оное силою паче и по прихотям своим, нежели судом и истиною заповедует монарх», — отвечает Петр устами Феофана Прокоповича. Тридцать лет человек был убежден, что силой все можно сделать, и теперь он хлопочет, как бы его не попрекнули, что он действует при помощи насилия. И, увлекшись своей аргументацией, секретарь Петра — таким, конечно, и был Прокопович, когда он писал это предисловие к Духовному Регламенту — доходит ни более ни менее как до критики личной власти вообще и до восхваления политической свободы. «Известнее взыскуется истина соборным сословием, нежели единым лицом». А главное: «Коллегиям свободнейший дух в себе имеет к правосудию не тако бо, яко же единоличный правитель, гнева сильных боится». Но что стало бы с девятью десятыми петровских указов без страха перед «гневом сильного»? Интереснее же всего, что это были не одни слова. Организуя юстиц-коллегию, Петр вспомнил, что она «касается до всего государства», и что могут быть «нарекания, что выбрали кого по какой страсти», поэтому предписано было членов ее выбрать, во-первых, «всеми офицеры, которые здесь», а во-вторых, «из дворян отобрать лучших человек сто и им также» выбрать трех членов юстиц-коллегии. Когда потом, в 1730 году, шляхетство заговорило о «баллотировании» всеми дворянами членов сената, у него, собственно, был превосходный готовый прецедент: не меньше же сенат «касался до всего государства», чем юстиц-коллегия?

На это были пока только уступки в пользу дворянства — и не со стороны буржуазии, нужно сказать: кому принадлежала власть в новых учреждениях, достаточно показывает список коллежских президентов. Во главе военной коллегии стал Меншиков, адмиралтейской — Апраксин, иностранной — Головкин, камер-коллегии — князь Д. М. Голицын, коммерц-коллегии — Петр Толстой; если сюда присоединить наиболее влиятельных сенаторов Мусина-Пушкина, ставшего президентом штате-коллегии, и князя Якова Долгорукова, занявшего то же место в ревизион-коллегии, то список «верховных господ», каких можно было найти около 1718 года, и список новых министров совпадут почти вполне. Исключение составит только президент берг- и мануфактур-коллегии, знаменитый Брюс, и это исключение не менее характерно, нежели в свое время была оставшаяся в руках Курбатова Архангельская губерния. Еще оставался уголок, тогда территориальный, теперь организационный, где «верховные господа» не решались распоряжаться непосредственно. Но Брюс был человек более покладистый, нежели Курбатов, и с ним было еще легче ладить. От назначения его членом Тайного совета он прямо отказался, мотивируя отказ тем, что он иностранец. И один указ Петра курьезно проговаривается, почему, собственно, министерство фабрик и заводов досталось этому скромному человеку: отбирая в 1722 году коллегии у старых президентов, император замечает, что надлежало бы перемену распространить и на Берг-коллегию — «да за обычного не знаю». Брюс был не политический человек, а просто хороший техник, найти ему заместителя было нелегко, а в то же время он никому не мешал. И его присутствие в числе коллежских президентов нисколько не портило общей картины владычества над Россией «верховных господ» через коллегии, как раньше распоряжались они же в качестве губернаторов.

«Растаскивание» народного достояния должно было продолжаться беспрепятственно и теперь, только в иной форме. Известное дело Шафирова вскрывает перед нами уголок коллежского хозяйства в первые же годы после реформы. Введение отчетности было, как мы знаем, одной из самых сильных сторон этой последней. Но достаточно было стоять во главе коллегии «светлейшему князю», чтобы она была наглухо забронирована от всякого контроля. Меншиков неукоснительно требовал своему ведомству все, что причиталось по окладу на всю армию, а на требования «дать подлинному приходу и расходу ведение» отвечал презрительным молчанием. Между тем армия никогда не достигала комплекта, и в распоряжении ее главного командира каждый год оставались крупные излишки. Но за попытку проникнуть в секрет их употребления Шафиров едва не поплатился головой. С его ссылкой из состава «верховных господ» выбыл последний человек, и по своему происхождению — Шафиров был из еврейской купеческой семьи — и по связям всего ближе стоявший к буржуазии. Феодальный характер верховного управления стал чище, чем когда бы то ни было, а различие между «старой» знатью, в лице Голицыных и Долгоруких, и «новой», в лице Меншиковых и Толстых, никогда не было настолько велико, чтобы создать почву для политической перегруппировки. Но при таких условиях новые учреждения должны были очень скоро прийти к банкротству, не вследствие технических причин, как казалось Фокеродту, — неумелости наскоро набранных немецких чиновников и неприспособленности центрального управления к местному, — а по причинам чисто социальным. Сознание этого банкротства и привело к последней — хронологически — реформе Петра: преобразованию сената и коллегий в 1722 году. Официально перемена была, разумеется, мотивирована соображениями государственной пользы: указ от 12 января 1722 года начинает с изображения того, как трудна задача сената и сенаторов, — «понеже правление сего государства, яко нераспоряженного перед сим, непрестанных трудов в сенате требует», — и как невозможно быть президентом коллегии и сенатором в одно и то же время. Прямой вывод отсюда, казалось бы, был тот, что президентов надо уволить от «трудов» в сенате: так и было поступлено с Меншиковым, Головкиным и Брюсом. Они были уволены от обязанности ходить в сенат в обычное время и остались полными хозяевами у себя дома, каждый в своей коллегии. Но по отношению к Голицыну, Толстому, Пушкину и Матвееву (президенту юстиц-коллегии) довольно неожиданно было сделано прямо противоположное: их «уволили» от начальства в коллегиях и оставили им места в сенате. Другими словами, у них отняли реальную единоличную власть, принадлежавшую каждому из них (едва ли нужно объяснять читателю, что «коллегиальность» петровских учреждений была такой же пустой формой, как и коллегиальность позднейших бюрократических «присутствий»), и оставили за ними по одному голосу в учреждении, где сообща обсуждались важнейшие государственные вопросы. Смысл этой меры был, конечно, тот же, что, например, в позднейшее время смысл назначения членом государственного совета какого-нибудь министра: это была почетная отставка. Современники, близко наблюдавшие за ходом