(см. название его сборника 1997 года), осужденная некогда жить в зоне отчуждения и вражды, то и дело проговаривается словами горечи и боли. «Отчизна-мать», «Россия-матушка», «Русь – жена моя», «Русь моя родная» – это все не про героя моего очерка. Его Россия – мачеха. Из души поэта, из глубины подсознания вырываются слова, будто иллюстрирующие цветаевское высказывание: «Жизнь – это место, где жить нельзя: / Еврейский квартал…» [Цветаева 1994: 48]. Подтверждая сказанное, приведу несколько характеристик той жизни в России, из которой, спасаясь, бегут люди, и не только евреи:

Нас унижали, топтали в грязи

[Шраер-Петров 1999: 12][117];

…это наши скитанья с тобою по житейской пустыне

[Шраер-Петров 2009: 48][118];

…с той поры бредем в пустыне, ноги в синяках

[Шраер-Петров 2009: 47][119];

Забыть, как доили, давили, травили?

Забыть окаянную ласку Державы?

[Шраер-Петров 1992: 57][120];

Какие опричники-псы нас губили,

Какие иуды в любви нас топили,

А мы все равно эту землю любили

[Шраер-Петров 1992: 58];

Она отвергала нас, отторгала,

Она изводила, греховно зачатых,

А нам не хватало, нам все было мало,

Пока нас не сжили со света, проклятых

[Шраер-Петров 1992: 58];

Гетто «отказа»

[Шраер-Петров 2009: 10][121];

«страна-тюрьма»

[Шраер-Петров 1999: 45][122].

Юдофобство гнало, гонит и, к сожалению, будет гнать евреев из России. В числе гонителей порой оказывались и так называемые ученые-теоретики. Разительный пример – иезуитская деятельность В. В. Кожинова. Мы с ним работали не бок о бок, но в одном учреждении – в Институте мировой литературы АН СССР. Аскетичной наружности. Начитанный. Плодовитый. Суровый государственник, взваливший на себя бремя ратоборца-мученика русской идеи. Не хочу быть излишне пристрастным, очерчу портрет Кожинова с помощью его же собственных высказываний:

Во главе «Союза русского народа» стояли нерусские люди

[Наверное, евреи. – О. С.]

Постоянно ведущиеся разговоры о еврейских погромах в России – это блеф.

Абсолютная ложь, что погромы поддерживало якобы государство.

Твердят о «государственном антисемитизме»… Этого не только не было, но и не могло быть.

Я уверен, что, если через столетия будут говорить о XX веке, история нашей страны предстанет одной из самых прекрасных его страниц.

Опасность еврейского национализма у нас в этот период стала особенно сильной [в период создания еврейского государства. – О. С.].

Что касается депортации евреев – это абсолютный миф.

Гораздо опаснее для России не сионисты, а ассимилянты, в которых неизбежно живет разрушительный и провокаторский ген еврейства.

И т. д. и т. п.[123]

Собирая материал для написания статьи об Андрее Вознесенском, я спросил у поэта, очень ли задевает его критика «справа» (Вадим Кожинов, Игорь Золотусский, Анатолий Ланщиков и другие). Вознесенский ответил:

Поначалу я расстраивался, потом стал привыкать, а сейчас не замечаю. Как-то я даже написал эпиграмму на Кожинова:

Владимир Владимирович, милый,

Срок травли не истек,

На Вас стучал Ермилов,

На нас – его зятек[124].

Справка: Владимир Владимирович – Маяковский, на которого в 1920-е годы строчил доносы ортодоксальный советский критик Владимир Ермилов. Зятек – Кожинов, травивший в печати Андрея Вознесенского, Василия Аксенова, Евгения Евтушенко, Беллу Ахмадулину, был женат на дочери Ермилова.

* * *

Впрочем, я обокрал бы Давида Шраера-Петрова, если бы увидел в его лирике лишь проклятия по адресу России и не услышал скорбной ноты, звучащей в душе глубоко переживающего человека.

Когда умирать мне придется, чуть живы,

Прошепчут мои полумертвые губы:

Мы стали чужими, Россия, чужими,

А были своими сыны Иегуды

[Шраер-Петров 1992: 57][125].

Горьких строк, сожалений в связи с утратой России в лирике поэта не сосчитать. Еще в Италии, на пути в Америку, он плачет по «России болящей» [Шраер-Петров 1992: 57]. Уже в эмиграции, обращаясь к сыну, говорит:

Мы с тобой познаем вселенское братство,

Да без России жить не с руки

[Шраер-Петров 2009: П][126].

Гуляя как-то между могил на кладбище в новоанглийском городе, на одном из памятников с шестиконечной звездой он прочитал: «Прощай, моя Россия, навсегда, / Тебя я не увижу никогда» [Шраер-Петров 2009: 12][127]. Немудреные строки тронули поэта и навели на размышления о собственной судьбе:

Так почему, гонимый и бесправный,

Мой соплеменник свой последний, главный

Привет к стране рожденья обращал?

Ужели, умирая, завещал

Мне эту связь духовную продолжить,

Чтоб передал ее все дальше, дольше,

Чтобы диковинный и несуразный плод

Любви и ненависти, языка и сердца

Родил в стране приобретенной скерцо,

Которое и плачет и поет?

[Шраер-Петров 2009: 12].

Мне эти стихи как-то по-стариковски особенно греют душу, и не столько заключенным в них смыслом, сколько мелодией печали.

Под руками благодатнейший для исследователя русско-еврейской литературы материал. Еврейская судьба русского поэта – самая пронзительная нота во всей лирике Давида Шраера-Петрова.

* * *

Попробуйте определить, кому принадлежат фрагменты из трех разных произведений.

1. Попрежнему шипят взоры вечноты картавой

Два глаза вымена оной лукавой

Четыре глаза ножки венского стула

Вечерком ветерком она дула

Град наступил бесчеловечно ты

2. вокруг этих кругов пчелиный рой мелодии убивает

цвет разрывает уколами воздушный шар надутый

надвигающейся грозой и в распростертом

клочьями свете парит пространный аромат ее образа

3…летят осколки желтые стол озером поблескивает карты

осколки жизни угольки судьбы шипят в пространстве три

ноги железных страсть отгорающую принимают вот вод

погибельный итог туз пик иль уголек мой славный уголок

полати с печкою скрестились дама крести треножник

Не правда ли, можно подумать, что автор этих текстов – один? А между тем первый, 1915 года, принадлежит футуристу Роману Алягрову (Роман Якобсон)[128], второй, 1936 года, – сюрреалисту Пабло Пикассо[129], третий, 1980-х годов, – Давиду Шраеру-Петрову [Шраер-Петров 1992: 47][130].

Действительно, во времена карательной советской цензуры Шраер-Петров был среди немногих, кто развивался в русле исканий мировой