Шрифт:
Закладка:
Энн всегда относилась к Барбаре с симпатией до того момента, как приходилось иметь с ней дело, даже если совершенно не напрямую. В этом случае она почти сразу испытала полное изнеможение. Почему Барбаре так нравится все усложнять?
– Я просто хотела… просто хотела узнать, не объявлялся ли Грэм.
– Почему он должен был объявиться? Сегодня не четверг.
– Просто он не пришел домой. Я думала, может быть… может быть, он с Элис куда-нибудь пошел или что-нибудь еще.
На другом конце провода раздался смех, потом театральный вздох.
– Ну-ну. Раз уж вы спрашиваете – нет, я не видела Грэма; нет, я никогда не позволила бы ему видеться с Элис в не назначенные судом дни, и нет, понятия не имею, куда он мог деваться, потому что, – голос зазвучал решительнее, – ко мне он не приходил исключительно в тех случаях, когда развлекался с вами. Вы его чемодан проверяли?
– В каком смысле?
– Ну давайте уж я вам объясню всю схему, просто чтобы вы поняли, – хотя вообще я должна сказать, что не очень-то вы преуспели, раз он уже гуляет спустя, сколько там, три, четыре года? Да, четыре, надо думать, потому что Элис было двенадцать, когда он ушел, помню, как я говорила ему, что он сбегает в критический момент развития ребенка, а поскольку ей сейчас шестнадцать, вы его, значит, украли четыре года назад. Видите, я теперь так отсчитываю время. Не исключено, что вам предстоит то же самое. Так вот, чемодан: он всегда берет с собой только чемодан. Несколько шмоток, и все; даже свою зубную щетку не берет. Должно быть, так ему легче заглушить совесть. Один чемодан – в каком-то смысле это для вас неплохо; я его тряпки в результате продала по сносной цене. А, вот еще что: такси ждет его за углом. Он выходит с постной рожей, вздыхает, тащит свой чемодан и прыгает в такси за углом. Может, стоит позвонить в местную службу такси и выяснить, куда он поехал? Во всяком случае, я поступила именно так.
Трубку резко бросили. Энн была подавлена. Да уж, что-что, а поддерживать в себе огонь отрицательных эмоций Барбара умеет.
В пол-одиннадцатого она снова позвонила Джеку. Он явно загулял.
Что делать в такой ситуации? Звонить в полицию? «Наверное, встретился со старым приятелем, мэм. Он выпить любит?» Отрицать это было сложно. Но так поздно Грэм не возвращался никогда.
Без четверти одиннадцать она поднялась наверх и распахнула дверь кабинета Грэма. После вечеринки она туда не заглядывала. Она машинально пересекла комнату, подошла к окну и посмотрела в сад, на альпийскую горку. То, что его там не оказалось, было в некотором смысле облегчением.
Не задернув шторы, она включила свет. Доступ в комнату не то чтобы был ей запрещен, но она чувствовала, что нарушает границы. Это было личное пространство Грэма в их браке, и не только потому, что он там работал.
Она осмотрелась. Стол, стул, книжные полки, шкаф для бумаг. Изменилось лишь одно – ее фотография на столе. Раньше у Грэма тут стояла фотография, снятая на их свадьбе, – ей казалось, что ни на какой карточке она не выглядела счастливее. Она успела забыть, что давала ему фотографию, которая стояла на столе теперь: она, пятнадцатилетняя, в складках подросткового жирка, с ободком в волосах, с неуверенной улыбкой на лице, одобрявшей весь мир и все, что в нем творится.
Она дотронулась до пары листов на столе Грэма, не глядя на них. Потом праздно выдвинула верхний ящик его шкафа для бумаг. 1911–15, множество аккуратно разложенных документов. Второй ящик: 1915–19. Он выехал при легчайшем прикосновении, так что она почти не чувствовала ответственности за то, что заглянула в него. На груде журналов наискосок лежала пачка бумажных носовых платков; верхний высовывался наружу. Она сдвинула пачку в сторону. Верхний журнал из числа примерно тридцати был повернут задней обложкой, на которой красовалась броская реклама сигарет. Энн перевернула его и обнаружила, что это порнографический журнал. Она проглядела остаток пачки; все журналы лежали обложкой вниз, они были разные, но по содержанию – товар лицом – не отличались. Так вот почему Грэм в последнее время не очень стремился ее трахать.
А может быть… может быть, все наоборот: он это делал именно потому, что не очень стремился. Курица и яйцо, подумала она. Снова перелистывая верхний журнал, она почувствовала, что ей не по себе; живот свело. Не то чтобы Грэм был неверен ей, когда приходил сюда, просто – просто да, некоторым образом был. Это, наверное, лучше, подумала она, чем найти стопку любовных писем, но ей все равно казалось, что ее предали. К тому же это ее шокировало – не увиденное, нет, но то, что у Грэма – у мужчин – есть эта потребность. Почему мужчинам нужно, чтобы все было так очевидно? Почему им нужно раскорячиться над своими журналами, псевдонасилуя десятки женщин зараз? Почему им нужна такая грубая визуальная стимуляция? Почему у них такое никчемное воображение?
Когда она выдвинула ящик 1919–24, ее встретил легкий запах миндаля – его издавала открытая банка уже подсохшего клея «Грипфикс». Пластиковый колпачок не закрывал раструб, а лежал рядом с несколькими засохшими каплями клея на альбоме в желтой обложке. Энн замерла, зачем-то убеждаясь, что в доме тишина, и распахнула альбом посередине. Она увидела две собственные фотографии – вот куда они делись – и несколько ксерокопий пресс-релизов. Это были рецензии на один из ее самых ранних и самых скверных фильмов; рецензии, вышедшие за много лет до ее встречи с Грэмом, ни в одной из которых ее не упоминали. У нее самой-то этих рецензий не было.
Она перевернула альбом и стала изучать его с самого начала. Это была тайная летопись Грэма, фиксирующая ее жизнь до встречи с ним: фотографии; рецензии на ее фильмы (в которых, понятное дело, ее почти никогда не упоминали); ксероксы с рекламой свитеров, относившейся к моменту, когда у нее было совсем туго с деньгами (про свитеры-то он как узнал?); даже вырезки из тех – к счастью, очень немногочисленных – газетных колонок со сплетнями, где упоминалось ее имя. Одну из них Грэм обвел красным карандашом:
…замечен был также Джек Лаптон, автор-самородок, сочиняющий горячие и, можно сказать, возбуждающие романы, в сопровождении тускловатой
