В течение целого месяца, на который мсье Куэнтр задержался в Италии, разбираясь в каком-то другом запутанном деле, я имел возможность, хотя это ничего и не дало, несколько раз побеседовать с мсье Буркреном, мсье Пенги и, главное, с мадам Орлак.

Я воспользовался своим невольным участием в этой драме для того, чтобы возобновить с ней и ее мужем отношения, которые были прерваны исключительно по воле случая.

Похоже, мы сохранили друг о друге добрые воспоминания, ибо меня принимали на бульваре Монпарнас с такой сердечностью, что я вскоре сделался там постоянным гостем. Какое-то смутное предчувствие вынуждало меня считать своей обязанностью предлагать мадам Орлак – в окончательное и бесповоротное отсутствие шевалье де Крошана – мою преданность.

Разумеется, мне не сразу удалось вызвать ее на откровенность: для этого потребовалось проявить терпение и восстановить тесную связь. Я не могу быть в претензии на мадам Орлак за столь естественную сдержанность и то неполное объяснение, которое она дала мне сначала относительно поведения мужа.

Она и сама уже чувствовала, что нужно искать объяснения причуд и странностей Стефена, его замкнутости, рассеянности и маний, его массажисток и маникюрш.

По словам Розины, все это, вместе взятое, являлось следствием одной-единственной причины, и этой причиной была утрата виртуозности, которая к пианисту, несмотря на все его усилия, вероятно, никогда уже не вернется.

Читатель, лучше осведомленный, чем тогда был я, уже знает, что обо всем этом следует думать; но на моем месте, возможно, и он бы принял объяснение мадам Орлак, так как оно казалось вполне правдоподобным.

Однако, как бы я ни был далек от того, чтобы подозревать о существовании какой-то важной тайны, вскоре я заметил, что Стефена терзают и другие заботы, помимо его рук, неуклюжести и невозможности заниматься любимым делом. Я без труда догадался, что у него финансовые проблемы и что его беспокоит одиночество отца, предоставленного отныне слугам и медиумам.

После смерти шевалье де Крошана Стефен ходил к мсье Эдуару Орлаку чуть ли не каждый день.

Старик принимал его ласковее, чем раньше, – не потому, что нежным чувствам к сыну нашлось в его сердце место, пустовавшее после смерти шевалье, но потому, что Стефен присутствовал при последнем спиритическом сеансе художника и мсье Орлак-старший надеялся, что откровения сына помогут выявить истину.

«Выявить истину» – то есть узнать имя мертвеца, убившего его друга, и заставить виновного признаться в этом преступлении.

Чтобы не расстраивать раздражительного отца, Стефену пришлось несколько раз в подробностях рассказать ему, как проходил сеанс, составить список убийц, которых они с шевалье вызывали, воспроизвести вопросы и ответы этого загробного интервью. Старик цинично сверял слова сына с показаниями Эрманс, которая, как мы помним, подслушивала у двери. Затем, призвав на помощь медиумов, он и сам вызывал попавшие под подозрение души, вынуждая их предстать перед спиритами и должным образом расспрашивая.

Так, в царстве мертвых шло расследование, параллельное тому, которое мсье Буркрен вел, в свою очередь, в республике смертных. Бывший нотариус привносил в эту магистратуру[85] холодную злобу и неумолимую виндикту[86] профессионального судьи. Пальмира, говорящий столик, неоднократно дрожала под напором его рук, словно обвиняемая, поставленная перед затруднительным выбором между двумя взаимоисключающими вариантами или же пошатнувшаяся от града обрушившихся на нее поношений. Представавшим перед обвинителем духам явно было не по себе. Но каждый находил способ оправдаться, и ни один из них не согласился выдать совершившего злодеяние собрата. Этим духам, подвергавшимся настоящим пыткам, не чуждо благородство; претерпевшие казнь, они полагают, что находятся на вершине преступной иерархии, считают себя кем-то вроде мучеников кровавой веры. А нет такого мученика, который стал бы «стукачом».

Похоже, у них случались гораздо более впечатляющие спиритические явления – точнее сказать, «явки в суд», – чем раскачивание Пальмиры и постукивание ножек стола по паркетному полу. Поговаривали о настоящих привидениях, внезапно возникавших в сумерках, светящихся головах, фосфоресцирующих руках и расплывчатых фигурах, несколько мгновений паривших в воздухе. Где-то в глубине пространства звучали голоса, без языка и без губ отвечавшие на обвинения Аполлония Эндора. Но в этих чудесах для него не было ничего нового. То были привычные явления во время сеансов, проводить которые ему помогали медиумы. Привыкший жить так, среди призраков, он не придавал этому никакого значения.

Тщетно Стефен пытался отвлечь его от этих сивилловых[87] трудов, чтобы указать ему на горести – и даже опасности – подобного затворничества. Старик не чувствовал одних и не замечал других. Более того, теперь Эрманс совершенно подчинила его себе. Когда Стефен попытался сыграть на пустовавшем теперь третьем этаже особняка, где они с Розиной могли бы поселиться, робкие, неполные увертюры, мсье Эдуар Орлак сделал вид, что был чем-то занят и ничего не слышал.

Стефен больше к этому не возвращался. Но это происшествие больно его задело, и он глубоко страдал, видя, как пренебрегают его нежными чувствами и ущемляют вполне законные интересы.

Ибо в этот период он как раз испытывал серьезные денежные затруднения. Расходы по-прежнему оставались большими, «Пурпурный концерт» закрылся на два месяца, и Стефен занял у какого-то ростовщика десять тысяч франков до 1 сентября. Теперь же, не видя для уплаты долга другой возможности, кроме продажи сильно подешевевших акций «Карикалского угольного предприятия» или же уступки по цене ниже реальной украшений дражайшей Розины, бедный пианист с горечью ощущал стойкую неприязнь своего богача-отца.

Как ни мало шансов было у Стефена на успех, он все же решил попросить у отца необходимые ему десять тысяч франков. Розина приободряла мужа, заявляя, что, сделав подобную попытку, он все равно ничего не потеряет; и даже Режина, решительно возведенная в ранг наперсницы, поощряла эту затею.

В таких вот обстоятельствах в восемь часов вечера 30 августа Стефен вышел из дому и направился на улицу Асса в тот момент, когда, приглашенный комиссаром Пенги, я входил в кабинет последнего, чтобы поговорить там с ним и инспектором Куэнтром об убийстве мсье де Крошана.

Стефен до последнего откладывал свой демарш. В случае отказа у него оставались всего сутки на то, чтобы как-то выкрутиться.

Его консьержка дышала свежим воздухом на пороге. Хотя уже почти стемнело, она отметила его отсутствующий и огорченный вид. В ответ он попытался преодолеть свою слабость.

Когда он подошел к отцовскому дому, эта слабость рассеялась, сменившись удивлением, к которому примешивалось некоторое беспокойство.

Дело в том, что дверь небольшого особнячка была приоткрыта, и подобная небрежность, столь противоречащая местным обычаям, тотчас же показалась ему дурным знаком.

Он позвонил.