Я уверена, вы простите и поймете меня, когда меня не станет в живых после подлого насилия.

Во всех других случаях все ужасы мертвящей скуки, унижений и лишений найдут во мне только презрение.

Не бойтесь за меня!

Разве вы не знаете, что я из породы тех, кто смеется на кресте.

Смеялась же я, теряя сознание под прикладами, смеялась, радостно слушая смертный приговор, — буду смеяться и в каторге.

Ведь выносить муку придется за идею, а идея так прекрасна, так велика, что перед нею меркнут все личные ощущения. Прощайте или до свидания, родные, друзья мои.

Буду весела, бодра, счастлива, буду держать голову высоко до тех пор, пока ее не покроют волны, как говорит Тургенев.

Будущее не страшит меня: оно для меня неважно, — важнее торжество идеи.

Маруся

ТОЛЬКО ПИСЬМА

Тамбовскому Губернатору

г. Янушевичу

ПРОШЕНИЕ

Имею честь покорнейше просить Ваше превосходительство разрешить мне свидание с женихом моим Владимиром Казимировичем Вольским, находящимся в заключении в Тамбовской Губернской тюрьме, в возможно непродолжительном времени ввиду близкого утверждения и выполнения приговора надо мною.

М. Спиридонова

Владимир Вольский — Марии Спиридоновой:

(Письма были обнаружены при уборке камеры М. С.)

1

С досадливым чувством сажусь писать — хочу говорить с тобой и только с тобой, родная моя, и вместо этого письмо мое попадет в чужие, враждебные руки. Поневоле пишешь подцензурно, сдерживаешь слова, стесняешься в выражениях, а это, не правда ли, очень неприятно, особенно, когда любишь…

Твое заявление губернатору. как слышно, попало в его руки, надо ли его печатать? Думаю, да. Все, что вертится вокруг твоего имени, имеет значение. Из письма к тебе старых испытанных борцов ты увидишь, что есть глубокие основания ставить тебя так высоко, как ты есть у меня, не в силу легкомыслия и увлечения. Ты сильна сама по себе и ты вдвойне сильна благодаря своей идее… Впрочем, я не хочу писать тебе о том, как я ценю тебя, скажу только, что у меня не хватило бы слов и оборотов для выражения того с. р. чувства и настроения, которым я полон к тебе. Ты «смелый сокол», который умел летать, но не умел ползать… Я думаю, что моя Маруся теперь поумнеет, что дикие образы реже будут посещать ее милую горячую головку, она совладает с своими нервами и не будет глупить с голодовками и самопроизвольной смертной казнью. Маруся, ведь ты теперь каторжанка «бесправная», и правы те, кто говорят: что тебе надо свершить второй подвиг, суметь «жить»… Но ты свершишь его, если только тюрьма и болезнь не сильнее всего. Ты, знаю, готова улыбаться, а мне, право же, очень больно думать о смерти моей Маруси, какой бы всеполной готовности я ни имел идти за нею…

В Тамбове работишка идет швах — увлеклись… В пропавшем [письме] писал, что доволен твоим ответом мне, и пояснил свое то, неудобопонятное: принцип всякого действия — расширение; удовлетворения быть не может, психика самочувствия, положенная в основу поведения, повела бы к рекомендации всем заняться [террористическими] акциями, т. к. они ведут к полноте жертвы. Усмотрев это в твоих письмах, я восстал против такого принципа, а потому удовлетворился твоим письмом.

А теперь еще несколько слов от себя для тебя. Прежде всего я тебя очень, очень люблю и хотел бы отдать тебе дотла все свои силы и свои легкие (довольно крепкие пока, я клянусь), все, кроме sisteme nerveux (грамотно ли? кстати я заметил, что ты пишешь без ошибок, что далеко не у всех бывает…), которая очень плохой подарок. С таким прибавком ты бы скоро выздоровела, в глаза бы насмеялась смерти и поработала бы на страх врагам. А я бы поспешил с одними нервами обойтись. Это было бы «семейным» разделением труда… Я так хочу, Маруся моя, чтобы ты жила, одолев все преграды, и мне даже в груди больно, когда ты кашляешь. Жаль, что у меня зрение плохое, мне очень хочется видеть тебя ясно… близко и поцеловать. Маруся, ты мне очень правишься и я иногда жалею, что не поцеловал тебя, когда видел последний раз… а ведь это можно было? После всего: люблю тебя.

2

Моя дорогая ворчунья. Ей Богу, никогда не позабывал о тебе и всегда, когда имелась возможность, спешил напомнить о себе весточкой, но увы ни одного ответа никогда не получил. Мне казалось, что ни одна моя записка не попала к тебе и писать безответно, без уверенности, что именно ты читаешь их, мне не улыбались.

Наступает наконец момент решения нашей участи. Многие, а вместе с ними и я, и «дачник» отправляемся в ссылку. Впрочем, когда и что, будет трудно сказать с точностью, потому что сведения о нас находятся еще в Департаменте полиции. Дачник очень доволен таким оборотом его дела и мечтает уже о возвращении из ссылки вольным и невольным образом. Об этом же думаю и я.

Моя непоседливая натура вряд ли сумеет приспособиться к однообразию ссыльных, а потому и участь моя будет решаться исключительно от моего хотенья, а что это за хотенье, конечно, ты можешь предположить.

Настроение у всех живое и бодрое — даже «папа-мама», который тоже будет ссылаться — с надеждой г упованием смотрит на будущее. Все без исключения видят в своей поездке маленькое parti-de-plaisir, а потому беспокойства она ни у кого не вызывает, кроме, правда Семеныча, который немного хандрит. Тюремная стена совершенно не препятствует новостям, которые широким потоком идут к нам в камеры, хотя, правда, проходя через фантазирующие головы сидящих, зачастую принимают форму какой-нибудь грандиозной нелепости вроде восстания или амнистии, что варьируется на разные лады. Так что однообразия не замечается. Все бы обстояло хорошо, только вот ты, дорогая Маруся, не нравишься мне. За последнее время, судя по выдержкам из твоих писем, я вижу, что твое настроение ухудшилось а потому ухудшается и здоровье. Вполне понимаю твою досаду,