Народное недовольство существующим порядком приняло решительную и грозную форму революции, т. е. вооруженных сопротивлений властям, нападений на правительственных лиц и открытых уличных столкновений с войсками. Правительство попробовало применить обычный метод удовлетворения нужд народных — пули, штыки, пушки, — но это не подошло, и тогда придуман был манифест о свободе.

Одновременно с манифестом были изобретены остроумные проявления истинно народных чувств в виде черносотенных погромов. Манифест был, конечно, плодом ловкой стратегии, удачным тактическим шагом… (Прокурор прерывает и требует прекратить, председатель разрешает продолжать)… и только…

Как только бюрократия увидела, что манифест можно взять, она его взяла и вернулась на испытанный, любезный сердцу путь репрессий. Ужасы реакции были несравнимы с предыдущими. За 2–3 месяца по смертным приговорам убито до 200 человек; беспокойная интеллигенция засажена в тюрьмы; всякие оппозиционные общества прикрыты, печать придушена; ловкая организация шпионства старается парализовать деятельность таких обществ; вооруженные восстания подавлены. Бюрократия создала условия, при которых голос народного недовольства не доходил до верховной власти, и представляла, что страна достигла максимального благополучия. В области усмирения крестьянских беспорядков деятельность бюрократии особенно блестяща и должна быть записана в ее летописях золотыми буквами. <…>

Не буду говорить об усмирении крестьян в целых губерниях или одной Тамбовской; возьму один уезд и одного в нем кровавого работника — Луженовского. Напомню несколько деревень, где он был (далее перечень сел)… Все это села — многие я не помню, — которые представляют из себя после Луженовского картину такого же опустошения, как болгарские деревни после нашествия турок. В деревне Павлодаре убито 10 чел.: Щербаков, трое Зайцевых, Островитинов, Дубровин Александр и др.

Семье Зайцевых было возможно содержать Пашу Зайцева в Екатеринославском учительском институте. Это был честный, чистый, горячий юноша. «Всю свою интеллигентность, свои знания я принесу на служение своим братьям в деревню», — говорил он. Другой его товарищ, тоже крестьянин, Островитинов, был с ним в том же селе. Они выступили отвечать Луженовскому, который на нестройный гул всех мужиков отвечал залпом.

Их замучили. Их мучили в течение четырех дней.

В деревню ехал Александр Дубровин, социал-демократ.

Социал-демократы в настоящее время непосредственно не нападают на собственность, и они не проповедуют крестьянам захвата земель и орудий сельскохозяйственного производства. Дубровин ехал, чтобы убедить крестьян не жечь усадьбы, потому что по-социал-демократически думал и говорил он (в этих усадьбах, — говорил он, — в этих усадьбах будут крестьянские школы и больницы). Он ехал к крестьянам, чтобы их озлобленное, стихийное движение урегулировать, придать ему разумность и закономерность. Его схватили, не зная, кто он и каковы его цели, и замучили его в течение четырех дней. Когда через 4 дня его родственницам, под видом случайных путешественниц, удалось проникнуть к его трупу, — они не узнали его.

Вместо статного красавца, Дубровин представлял из себя кучу лохмотьев, мяса, кистей и крови. Последний день он задыхался, просил воды — ему не давали; он подползал к открытой двери и глотал свежий воздух. С возгласом: «Куда, собака!» — казак гнал его в угол нагайкой. В селе же Павлодаре ранено до 40 человек. В деревне Березовке Карп Васильевич Клеманов, крестьянин, сошел с ума от истязаний; в с. Песках двое сошли с ума.

Кроме расстрелов, засеканий и медленного замучивания под нагайками, употреблялись еще меры усмирения: полное расхищение крестьянских пожитков, хлеба (всего), зажигание крамольного села с двух концов и насилия над женщинами. К стопам бюрократии Луженовский со своих триумфальных поездок клал победные трофеи, в виде убитых крестьян, разоренных хозяев, изнасилованных женщин и избитых детей. Забыла, надо вставить, как Луженовский, по приезде в село, распоряжался согнать сход раздеть мужиков и уходил отдыхать, пить или обедать, оставляя мужиков на коленях в грязи или снегу.

О Луженовском как об идейном родоначальнике, вдохновителе и организаторе такого позорного явления в русской жизни, как черная сотня, говорить не буду: все об этом знают и знали. Луженовский является, в глазах тамбовского комитета партии социал-революционеров и моих, как члена его, воплощением зла, произвола, насилия, типичным выразителем всех страшных черт бюрократии. Он быстро продвигался по служебной лестнице, и в недалеком будущем перед ним блистала перспектива всемогущей диктатуры в Западном крае или другом гонимом месте, где бы он разгулялся на просторе во всю ширь своей натуры. Он становился крупным столпом того здания, в котором задыхается народ. Он был народный угнетатель, и никакой меры обуздания, кроме смерти, найти на него было нельзя. <…>

Тамбовский комитет партии с.-p., как и вся партия, задачей своей деятельности ставит защиту интересов трудящихся масс, защиту их чести и счастья; партия хочет в настоящее время добиться таких политических и экономических условий, при которых народ вольным шагом шел бы к социализму, к планомерной организации всеобщего труда на всеобщую пользу, к такому строю, при котором великие слова: братство, равенство и свобода людей станут действительностью, а не мечтой. И во имя человеческого достоинства, во имя уважения к личности, во имя правды и справедливости, тамбовский комитет и я вынесли смертный приговор Луженовскому.

Из речи на суде защитника Н. Тесленко:

Гг. судьи, от вас требуют смертного приговора. Загляните же в вашу совесть глубже, пытливее, проницательнее. Загляните! Находите ли вы там ту величайшую степень негодования и возмущения против подсудимой, без которой вы не можете послать ее на казнь? От вас требуют не наказать Спиридонову, но лишить ее жизни, убить не в равном бою с вооруженным врагом, но умертвить беззащитную и беспомощную. У нас, русских, в нашем правосознании нет идеи: око за око и за смерть смерть. Смертный приговор до глубины души возмущает чувство справедливости русского народа. Чтобы широко применять смертную казнь, нужны особые условия в жизни государства, когда правительство перестало судить и управлять, но лишь беспощадно истребляет своих врагов.

Ужасное дело казней возложено на военные суды. Их заставляют выносить смертные приговоры, и только смертные приговоры. Я знаю, все сделано для того, чтобы заставить вас послать на эшафот Спиридонову. Но разве суд— заведение, в котором вслед за заказом появляется требуемое исполнение? Разве суд— машина для наложения штемпелей на обвинительные акты? Я не хочу этому верить. Суд — глубокое испытание человеческой совести, и к ней, к вашей совести, я обращаюсь. При