ЗОЛОТАЯ ОТМЕТИНА

С гор на дно котловины, где в беспорядке жались к земле крошечные домики, сел пропахший хвоей туман. И селеньице затерялось, заглохло в промозглой вечерней мгле.

Бодрствовал только немой Коля Гомозов. Он лежал посреди полуразобранного моста и мычал, чмокал, издавал сиплые хрипы, натужно вытягивая шею. Так Коля пел, если было хорошее настроение. Сегодня ему повезло: поймал сетью ведро голавлей, мать угостила крепкой кислушкой, а дорожный мастер пообещал пачку сигарет, за что и попросил посидеть ночью на мосту.

Когда у Коли отяжелел язык и засаднило в горле, он решил, что дорожный мастер не догадлив. Вокруг много-много камней, велел бы преградить дорогу на мост, и никакая машина не проехала бы.

Коля встал, осторожной ощупью босых ног пробрался по трухлявым, качким бревнам к перилам. Сойдя с дороги, начал шарить руками по траве. Камень попался подходящий — шершавый (легко брать), пудов пяти весом. Коля привалил его к животу, шагнул и заметил неподалеку два мутных, каждое с блин величиной, пятна. Приближаясь, они ширились, светлели, начали слоиться радужными кольцами. Он опустил камень и вышел на дорогу. Хотя туман был плотен, от надвигающегося света глаза застилало слезой.

Что-то гладкое и металлическое приткнулось к коленям. Коля вытер слезы, увидел легковой автомобиль и пожилого мужчину. Из кулака, который незнакомец сжимал и разжимал, торчало толстое округлое стекло. Сквозь это стекло проталкивался, удлиняясь и сжимаясь, тонкий луч. Мужчина быстро зашевелил губами, заблестели желто и чисто зубы. Коля подумал, что у мужчины все время кисло во рту, потому что зубы он, наверно, сделал из медяков.

Незнакомец перестал говорить. Коля сообразил: спрашивает, где переезд через реку.

— Ы, ы, — Коля махнул в темноту, клокотавшую не слышным ему перекатом, и тут же пожалел: машина уедет, и вновь он останется один. Не ради любопытства, а ради того, чтобы еще малость побыть с людьми, он попытался узнать, не в пионерский ли лагерь, который неподалеку отсюда, едет машина. Он приставил кулак ко рту, запрокинул голову и поворачивал ее то влево, то вправо, словно трубил в горн. Мужчина недоуменно вскинул плечи, ткнул пальцем сначала в кабину, потом во мрак ночи, куда до этого посылал их Коля: дескать, садись и показывай путь.

Коля повернул ладони к мосту, картинно встал по стойке «смирно» и покачал головой, что означало: он охотно показал бы брод, но не имеет права уходить, так как сторожит мост.

Неизвестный закурил. Коля втянул носом сладкий запах табачного дыма, торопливо прислонил к губам средний и указательный пальцы. Мужчина подал ему папиросу, зажег спичку. Коля разглядел его глаза, зеленые с красными ниточками на белках. Решил показать брод, но заколебался: вдруг встанет с постели дорожный мастер, не найдет его возле моста, рассердится и не отдаст обещанную пачку сигарет.

Машина попятилась: Коля представил, как она упадет по скалам в реку, и тихо подался к броду.

Рано утром, когда неподвижно лежали в горных впадинах паутинисто-голубоватые туманы, поселок облетело известие, что взамен посаженного в тюрьму бухгалтера прибыл новый. Звать бухгалтера Анатолий Маркович, фамилия — Куричев. Приехал на такси. Человек он, должно быть, денежный, коли позволяет себе такую роскошь. Вещей, правда, мало: два чемодана, ружье, гитара. Еще с ним собака какой-то не нашей породы: шерсть волнами, белая, отдает атласом, кое-где рыжие подпалины, а уши черные и предлинные — по полу волокутся. Александра, жена директора мельницы, сказала, что он рекомендовался ее мужу так:

— Вдовый я. Пять лет назад схоронил жену. Две замужних дочери живут в Уфе, незамужняя — в Ленинграде. Исколесил Урал и Сибирь. Что искал, скрою, чего не нашел, утаю. Работаю на совесть. Казенной копейкой ни под каким видом не попускался и не попущусь, ежели даже вы, товарищ директор, захотите нарушить финансовую дисциплину.

Едва солнце заиграло в росе, мукомол Садык Газитуллин, спешивший в сарай в розовых широких кальсонах, увидел человека, который стоял на отмели, намыливая губкой шею. По длинноухой собаке, шнырявшей мимо пижамы, махрового полотенца, алюминиевой мыльницы, Садык угадал в нем нового бухгалтера.

Возвращаясь из сарая, мукомол покосился в сторону реки. Куричев оделся и причесывал мерцающе-седые волосы. Поскольку бухгалтер должен был пройти мимо дома, Садык вышел за ворота и присел на завалинку.

— Здравствуйте, — сказал Куричев, появляясь из-за угла.

— Утро добрый.

— Греетесь?

— Греюсь. Солнце хорошее. Кто будешь?

— Твоим товарищем буду, ежели ты тутошний.

— Тутошный. Я крупчатник. Садык Мингазович Газитуллин.

— А кто я, тебе известно.

— Откуда знаешь, известно?

— Твоя жена к моим хозяевам заходила.

— Откуда знаешь, моя жена? Скажи, какая она?

— Платье свекольного цвета.

— Верно.

— Калоши новые, острые, малиновая подкладка.

— Верно.

— Моложе тебя лет на пятнадцать. Красивая!

— Очень верно!

Восхищенный Садык подумал, не из цыган ли бухгалтер. Все-все примечает. Пожалуй, не из цыган. Волос не кудрявый. Черный был или русый — не определишь. Кожа не смуглая. Нос без горбинки. Нет, не из цыган.

Куричев поправил под локтем газетный сверток.

— Садык Мингазович, у тебя роскошные кальсоны! Кто сшил?

— Жена.

— Я бы хотел просить, чтобы она сшила еще одни. Точно такие же широкие и розовые. Заплачу и за труд и за материю. Великолепно заживем. Утро. Солнышко. Приду на завалинку. Будем сидеть у всей деревне на виду в роскошных кальсонах.

— Ладно. Скажу жене.

— Обязательно скажи. Уважишь, как никто и никогда. Не понимаю, как мужчины могут чувствовать себя счастливыми, не гуляя по улице в таких вот царских кальсонах.

— Я не гулял. Сидел, да.

— Зря. Вместе гулять будем. Штанины просторные, надуются ветром. Народ к окнам. А мы гордо шествуем. Кавалеры!

Куричев весело удалился прочь. Газитуллин бросился к воротам. Розовая материя в сундуке. Режь, Сария! Шей, Сария, кальсоны бухгалтеру!

Во дворе он остановился. Не высмеивал ли его Куричев? У самого зеленая в желтую полоску пижама из шелка, а просит сшить простые кальсоны. Надо держать совет с женой. Нет, лучше не надо. Меньше уважать станет. Зазнается.

Было воскресенье. Газитуллин плел короб из