до конца. И уже не произойдёт, пока я жив. Вот только бросаться мне на казаков очертя голову, не стоит. И вовсе не потому, что я сразу с тремя противниками не справлюсь, хотя и это, скорее всего, правда. Просто напав без всякого предупреждения на своих союзников, я автоматически стану виновным в глазах всего остального лыцарства. Тут уж либо они меня сразу убьют, либо потом на сходке своей приговорят. И Порохня, что сейчас у меня за спиной дышит, помочь мне ничем уже не сможет.

Так что тут тоньше нужно. Тут нужно под свои действия законодательную базу подвести, так сказать.

— Чего тебе? — обернулся на мой голос один из насильников, средних лет запорожец с располосованным двумя сабельными ударами лицом. — То наша добыча. Иди отсюда по-хорошему, пока цел.

Копошившийся в сундуке казак развернулся, сощурил и без того раскосые глаза. Азиат, что ли? Он то что тут делает? Хотя, раз крестик с шеи свисает, значит, православный.

— Это сестра моя названная. Её ногаи летом в полон увели, да в рабство продали. Но то, нехристи. Какой с них спрос? А что же вы, православные, во Христа верующие, делаете? Вы суда басурман бить пришли или над нашими сёстрами, да матерями, в рабство угнанными, измываться?

Проняло! Про басурман — это я хорошо завернул! Продолжать насильничать, значит им уподобиться. И про сестёр тоже неплохо выдал. С Украины татары народу угнали едва ли не больше, чем с Руси. Это для них тоже больная тема.

— То правда. Неладное вы хлопцы затеяли, — выступил вперёд Порохня. — Не по-христиански это, Богдан.

Меченый переглянулся с тем казаком, что в сундуке рылся, и нехотя дёрнул за рукав третьего, того, что ставни зачем-то в окне недавно закрыл: — Отпусти её, Гаркуша. Прав, Порохня. Худое мы умыслили. Была бы она мусульманкой — другое дело.

— Чего же тут худого, Богдан? — развернулся к меченому длинноносый, всё же отпустив Настю. Девушка тут же забилась в угол, плача навзрыд и норовя прикрыть обнажённые груди. — Это турка, что ты порубил, жинка. А всё что у турка было, то наша добыча на саблю взятая!

Да он пьяный в лоскуты! И молодой ещё совсем, горячий. А тут ещё вседозволенность кровь будоражит: грабь, убивай, насилуй сколько душа пожелает! С таким трудно будет договориться.

— Сестру товарища своего бесчестить не следует, — покачав головой, окончательно отступил от Настёны, Богдан.

— Так-то товарища! — забрызгал слюной Гаркуша, набычив голову. — А то московит пришлый, нами с рабской галеры спасённый. Какой же он мне товарищ? — запорожец выхватил саблю и сделал шаг в мою сторону. — Пошёл отсюда, пёс! Не путайся под ногами у воинов! А за девку свою продажную не волнуйся. Я ей после даже заплачу!

— Это ты, что ли, воин? — моё спокойствие растаяло словно снег на солнцепёке, сменяясь всё сильнее закипающей злостью. — Что-то я не видел тебя, воин, у ворот крепости, когда мы вдевятером против полусотни янычар рубились. Оно и понятно! С девкой геройствовать куда безопаснее будет! Против девки ты и за воина сойдёшь!

Зря я, конечно, сорвался. Как бы вино не туманило голову молодому запорожцу, думаю, Богдан с Порохнёй всё же в итоге заставили бы его отступиться. Не попёр бы он против своих. Вот только и я не железный. И так, по дороге сюда на бесчинства сечевиков вдоволь насмотрелся, а тут Настю прямо на глазах насилуют и ещё и хамят при этом. Ну, я ещё ладно. Меня Гаркуша сколько угодно мог оскорблять, но вот девушку своим языком поганить не стоило. Она мне за то время, что мы вместе по степи в полоне брели, как родная стала.

— Гаркуша! — Богдан попытался было ухватить ринувшегося в бой казака за плечо, но чуть-чуть не успел.

Молодой запорожец уже налетел на меня, наотмашь хлестанул саблей, норовя раскроить голову. Легко ухожу от удара (кто же тебя так саблей махать научил? Я ведь не чучело, на месте стоять не буду) и просто выставляю саблю острием вперёд, намереваясь остановить бешеный порыв сечевика. Вот только Гаркуша не остановился, споткнувшись в самый неподходящий момент. И охнул, напоровшись грудью на клинок.

Да как так-то⁈ Вот увалень неуклюжий! Это же надо было так ужраться, чтобы самого себя на саблю нанизать? И что теперь прикажите делать?

— Гаркуша! — бросился к осевшему на пол казаку Богдан. — Ахмедка, помоги. Порохня.

Казаки склонились над раненым, шустро срывая одежду. Я отступил, не зная, что делать дальше. Помочь сечевикам? Так они и без меня справятся. Наверняка, не впервой раненых товарищей перевязывать. К тому же не ясно, как они к этой помощи отнесутся. Всё же рану, пусть и невольно, я нанёс. Тяжело вздохнув, бреду к Насте, приобнимаю плачущую девушку, глажу по спутавшимся волосам.

— Всё. Всё, Настя, успокойся. Не тронет тебя больше никто. Теперь всё будет хорошо.

Девушка ревёт ещё сильнее, уткнувшись лицом в грудь. Ну да, чего это я? Наверняка, её уже раньше тронули. Как-никак несколько месяцев среди турок прожила. А значит, с ней уже по определению хорошо быть не может. В эту эпоху «порченой» только две дороги; на кладбище или в монастырь на суровое покаяние. Грех свой всю оставшуюся жизнь замаливать.

Ну, ничего. Это мы ещё посмотрим. Если трон себе вернуть смогу; придумаю что-нибудь. Сейчас, главное, последствия ранения Гаркуши как-то пережить.

— Неладно вышло, — подошёл ко мне, в этот момент, Порохня. — Боюсь не выживет.

— И что теперь?

— Забирай девку и возвращайся на галеру. Тихо там сидите. А я к Бородавке пойду. Пусть казаков собирает. Иначе, если Гаркуша умрёт, хлопцы тебя разорвут.

— А так не разорвут?

— Скорее всего разорвут, — не стал скрывать от меня Порохня. — Но так хоть надежда есть.

Надежда — это хорошо. С надеждой умирать веселее.

Тяжело вздохнув, я потянул Настю за собой.

Глава 14

— Смерть ему! Смерть! На своего в походе руку поднял! Зарубить как собаку! Казака убил! Вместе их закопать!

Крики с требованием моей казни неслись со всех сторон. Перекосившиеся от ненависти лица, мелькающие перед глазами сабли и пистоли, тянущиеся к горлу руки. Я шёл сквозь беснующуюся, полупьяную толпу в сторону видневшегося в центре площади помоста, каждую секунду ожидая, что на меня сейчас набросятся, разорвут, порежут на куски. Слишком неуправляема