кожу до самого черепа.

А потом ощущение стало сильнее.

И еще сильнее.

Потом я закричала, словно на меня налетел поезд, а длинная рука Энтони зажала мне рот, и я вцепилась зубами в эту руку, как раненый солдат закусывает пулю.

А потом ощущение достигло пика, и я почти умерла.

Когда все закончилось, я задышала, заплакала и засмеялась одновременно; дрожь так и не прошла, меня всю трясло. А Энтони Рочелла улыбался и выглядел таким же самоуверенным, как всегда.

– Да, детка, – сказал худощавый парнишка, которого я отныне любила всем сердцем. – Теперь ты знаешь.

После этого я поняла, что никогда уже не буду прежней.

И знаешь, что самое удивительное, Анджела? В тот первый вечер, закончившийся для меня так примечательно, мы даже не занимались сексом. Я имею в виду секс в традиционном смысле. Я никак не отблагодарила Энтони в тот раз, хотя бы предложив ему ответную ласку взамен на необыкновенные ощущения, которые он только что для меня открыл. А ему, похоже, это было и ни к чему. Его совсем не смущало, что я просто лежу на кровати и не шевелюсь, будто меня сбросили с самолета.

В этом и состояла притягательность Энтони Рочеллы – в полном отсутствии нетерпения. В умении принимать все как данность. Тем вечером я начала понимать, почему Энтони Рочелла так уверен в себе. Теперь мне было ясно, почему этот юноша без гроша за душой держится так, будто весь Нью-Йорк у него в кармане. Ведь если ты можешь сделать такое с женщиной, даже не требуя ничего взамен, ты имеешь полное право задирать нос.

Он полежал немного со мной рядом, поддразнивая меня за крики наслаждения, а потом пошел на кухню и вернулся с двумя бутылками пива – себе и мне.

– Тебе надо выпить, Вивиан Моррис, – сказал он и оказался прав.

В тот вечер он даже не раздевался.

Он чуть не довел меня до обморока, даже не сняв пиджак. Свой дешевый и милый пиджак.

Естественно, на следующий же вечер все повторилось: я снова извивалась на кровати, пока его язык творил со мной чудеса. И на следующий вечер тоже. Я по-прежнему ни разу не видела Энтони голым; он по-прежнему не просил ничего взамен. На третий вечер я наконец отважилась спросить:

– А как же ты? Ты хочешь?..

Он усмехнулся:

– Не волнуйся, детка. До этого еще дойдет.

И снова он был прав. До этого действительно дошло – и еще как дошло, – но он дождался, когда я сама его попрошу.

Не побоюсь сказать, Анджела, что он дождался, когда я буду умолять о сексе.

Что тоже вызвало у меня затруднения, поскольку я не знала, как умоляют о сексе. Какими словами воспитанная юная леди просит открыть ей доступ к тому самому мужскому органу, который нельзя называть, но которого она так жаждет?

«Не будешь ли ты любезен?..»

«Тебя не затруднит?..»

Тогда я еще не владела терминологией, допустимой в подобных случаях. Да, с момента приезда в Нью-Йорк мне довелось заниматься самыми грязными и непристойными вещами, но в глубине души я по-прежнему оставалась приличной девушкой из хорошей семьи, а приличные девушки из хороших семей о таком не просят. По сути, в те месяцы я лишь позволяла грязным и непристойным вещам со мной случаться, отдавая себя в руки мужчин, которые всегда очень торопились закончить дело. Но теперь все было иначе. Я желала Энтони, а тот не спешил дать мне желаемое, отчего я желала его еще сильнее.

Наконец дело дошло до того, что я, запинаясь, начала спрашивать:

– Как думаешь, мы с тобой когда-нибудь займемся… займемся…

Энтони отрывался от своих дел, с улыбкой поворачивался ко мне и, подняв одну бровь, спрашивал:

– Займемся чем?

– Ну, если ты когда-нибудь захочешь…

– Захочу чего, детка? Скажи прямо.

И в ответ я молчала, потому что не знала, как это назвать. А он лишь улыбался еще шире и говорил:

– Прости, детка, я не понял. Нужно выражаться яснее.

Но я не могла выражаться яснее – пока Энтони меня не научил.

Однажды вечером, когда мы, как обычно, баловались в кровати, он заметил:

– Пора бы тебе узнать некоторые слова, детка. Пока ты не будешь называть вещи своими именами, у нас ничего не получится.

И он научил меня самым грязным выражениям, которые я когда-либо слышала. Выражениям, от которых у меня горели щеки и пылали уши. Энтони заставил повторить их одно за другим, с удовольствием наблюдая за моими мучениями. А потом снова взялся за меня и заставил стонать и извиваться от желания. Когда я больше не могла терпеть – я даже дышать не могла, – он прервался и включил свет.

– А сейчас, Вивиан Моррис, – заявил он, – ты прямо в глаза скажешь мне, что ́ я должен с тобой сделать. Теми словами, которым я тебя научил. Только так и не иначе, куколка. Или ничего не будет.

Веришь или нет, Анджела, но я так и поступила.

Посмотрела ему прямо в глаза и сказала, чего хочу, – в точности как дешевая шлюха.

Тогда-то я и поняла, что влипла.

Втрескавшись в Энтони, я, естественно, расхотела шататься по городу с Селией, цеплять незнакомцев и перебиваться быстрым невыразительным сексом. Мне хотелось быть только с Энтони и каждую свободную минуту проводить в кровати его брата Лоренцо. Другими словами, с появлением Энтони я весьма бесцеремонно бросила Селию.

Не знаю, скучала ли она по мне. По ней было не понять. Она ко мне не охладела, а если и охладела, то не подавала виду. Селия просто продолжала жить, как раньше, и была со мной по-прежнему приветлива, когда мы сталкивались в «Лили» (обычно это происходило в моей кровати, когда она возвращалась под утро пьяная). Вспоминая то время, я понимаю, что была ей не слишком верной подругой. Я бросила ее даже дважды: сначала ради Эдны, а потом ради Энтони. Но в молодости все мы руководствуемся самыми примитивными мотивами; наши дружеские чувства и привязанности непостоянны. Селию тоже не назовешь постоянной. Теперь я понимаю, почему в двадцать лет мне постоянно требовался объект для обожания – причем даже не важно, кто именно. На эту роль годился любой, кто был лучше меня. А Нью-Йорк тогда кишмя кишел теми, кто был лучше меня. Я была настолько бестолковой, настолько неопределившейся и до такой степени не понимала саму себя, что вечно цеплялась за других – хваталась за чужое обаяние, как за спасательный круг. Но, само собой, в каждый период