спать велит, — сообщил Андрей. — Завтра договорим. Картину ты обрисовал жутковатую...4

Как ни странно, в Москве Кровавое воскресенье не вызвало такого отклика, какого следовало бы ожидать. Размышляя о том, Андрей для себя сформулировал такие предположения.

Фабрично-заводских рабочих в первопрестольной относительно мало, сто тысяч с небольшим из миллиона с четвертью всего населения. Да и промышленность-то какая: производство мануфактурных товаров в первую очередь, а по Иваново-Вознесенску он знал, ткачи — наиболее отсталая часть рабочих, тон задают металлисты, литейщики. Почти половина всех москвичей — выходцы из деревни, город патриархальный, заскорузлый.

Территорию он занимает громадную, заводы и фабрики друг от друга размещены на большом отдалении, соединить усилия трудно.

Немаловажный фактор: девяносто шесть процентов Обитателей — русские, — значит, нет национального угнетения, не случайно ведь петербургскую стачку подхватили самым решительным образом прежде всего в Польше, на Кавказе.

Отсюда парадокс: забастовщиками, бунтовщиками здесь оказались в первую очередь студенты. Почему же? — ломал голову Андрей. И отвечал себе: потому, наверное, что вникли, потому что молоды, нетерпимы. А сам он — нетерпим? Да, конечно, отвечал он себе. И готов к любому делу, было бы куда приложить силы.

Но...

Объявили стачку, отказались до сентября посещать свои учебные заведения студенты межевого института, университета, даже духовной академии.

Петровка же, как и раньше, — в стороне, в стороне. Благопристойность сказывается. Занятия шли своим чередом — геодезия, энтомология, законоведение, строительная механика и начертательная геометрия, шорох страниц в читальне, умные разговоры, духота и отвлеченность от всего, что за стенами института.

Дни тянулись, похожие один на другой. От Оли Генкиной писем не было, узнать про нее никак не удавалось. Глеб Томилин, единственный, с кем здесь, в институте, можно было говорить откровенно, куда-то исчез. Городской комитет переместился, а куда именно — Андрей тоже не разыскал.

Начался февраль, задували метели, город притих. Несколькими днями позже в газете «Вперед» Андрей прочитает ленинские слова о том, что затишье это лишь кажущееся, что ему сопутствует «продолжающееся глухое глубокое брожение рабочих масс». И о том, что в рядах этой массы еще не потонули пионеры вооруженной борьбы, террористы старого образца. Бубнов прочитает это через несколько дней, но в том, что жив терроризм, убедится воочию 4 февраля, когда рванула бомба эсера Каляева, отправив на тот свет великого князя Сергея, того, кто своей контрреволюционной деятельностью, по словам Ленина, «революционизировал Москву едва ли не лучше многих революционеров».

Андрей кинулся в университет, занятий там не было, зато вовсю бушевали сходки, завел кое-какие знакомства, раздобыл свежие выпуски «Вперед», в них подробности о январских событиях в Питере, открыто — о внутрипартийных разногласиях между большевиками и меньшевиками, о подготовке вооруженного восстания, о необходимости срочного созыва партийного съезда. Во многих статьях угадывался ленинский стиль.

Теперь Андрей набрасывался на газеты — всяческие, подряд. Почти перестал посещать лекции, просиживал часами в читальне, штудировал новости, сопоставлял сведения, пробирался через цензурные недомолвки, через хитросплетение либеральных словес. События начали выстраиваться в ряд... В начале марта, опять «по семейным обстоятельствам», он вернулся в Иваново-Вознесенск. На сей раз — кстати и вовремя.

Глава третья

1

Меньшевики прислать делегатов отказались наотрез. Передавали, что Георгий Валентинович Плеханов, литературу знавший блистательно, отвечал словами какого-то малопамятного тургеневского персонажа: « «Иди сюда, черт ле-ш-и-и‑й... тебя тятька высечь хочи-и-и‑т...» Вы тоже хотите меня высечь на съезде...»

Открывшийся 12 апреля 1905 года в Лондоне III съезд был по своему составу целиком большевистским. Приблизительно в это же время меньшевики собрались в Женеве, назвав заседания свои конференцией.

О предстоящем съезде иваново-вознесенские партийцы, Андрей в их числе, конечно, знали: еще осенью Северный комитет РСДРП неоднократно высказывался за созыв, оповещал «о полном нравственном удовлетворении, доставленном настроением и поведением товарища Ленина». Более того, представитель Северного комитета вошел в Бюро по подготовке съезда.

Перед выездом в Лондон представитель этот побывал и в «русском Манчестере». Человек он был в этих краях сравнительно недавний, а имя и фамилию носил курьезные для профессионального революционера — Николай Романов, и это, вероятно, вызвало бы немало шуток, но подтрунивать, даже заглазно, по такому нехитрому и, в сущности, безобидному поводу не осмеливались: был Романов годами за сорок, — значит, немолодой и, слышно, крут нравом, суров. Да и то можно понять: за пятнадцать лет — два с половиною года в тюрьме, шесть в ссылке, три под следствием, остальные три с половиной под негласным надзором и без права жительства в обеих столицах.

По приезде Николая Васильевича собрали активных партийцев, Андрей в их числе. Романову открыто завидовали, а к тому ж и гордились: на сей раз от Северного комитета едет на съезд настоящий ленинец!

Сидя рядом, Андрей видел в руках у Романова два номера «Вперед», некоторые места отчеркнуты. Николай Васильевич их вскоре зачитал: «Девятое января 1905 года обнаружило весь гигантский запас революционной пролетариата и всю недостаточность организации социал-демократов». Зато теперь, говорилось в другом выпуске, в активную политическую борьбу включилось много свежих сил, и «никогда не бывало у революционной России такой массы людей, как теперь...».

И тут же Романов сообщил, что, по самым свежим данным, в каждой из обеих столиц большевистские организации насчитывают по тысяче примерно членов, создаются новые группы и комитеты большевиков.

— В Питере и в Москве — по тысяче, а у нас — четыреста, — не удержался, перебил Андрей. — Это при том, что населения-то у нас...

На то, что его прервали, Романов не рассердился, продолжал говорить так же спокойно, все время подчеркивал: курс — на восстание, на восстание надо курс держать и выдвигать требования политические...

За несколько дней, что Андрей пробыл в Иваново-Вознесенске, он хорошо узнал обстановку. Настроение у рабочих боевое, пришлось даже отговаривать от стихийных выступлений, чтобы весною навалиться на хозяев всем миром. Однако недовольство кое-где прорывалось, в феврале бастовали у Фокина, а сейчас неспокойно у Бакулина, и у Полушина вот-вот может прорваться. Но и предприниматели не дремлют. Они, члены «Московского общества содействия русской промышленности и торговле», приняли там резолюцию: «Не делать никаких уступок рабочим, если бы даже от них явились и угрозы». И в то же время мелким пряничком заманивают: обещают с пасхи сократить дневную смену на полчаса...

После собрания Романов сразу же уехал — торопился к последнему поезду на Ярославль, — Афанасьев, как обычно в последнее время, задержал Андрея, сказал, что решено закрепить за ним всю работу по агитации, а также выпуску листовок, «только поначалу с Мишей Лакиным или Евлампием Дунаевым черновики составляй. А то, скажу тебе по чистой правде, иной раз больно уж по-интеллигентному пишешь, тут надо, как бы выразиться, по-ядреней, что ли. Они оба на язычок востры, ну а ты у нас