Старыгин нажал кнопку «отбой» на коммутаторе.

В повисшей тишине даже следователи на лестнице услышали, как с глухим стуком упала на стол рука Михаила с телефоном.

Симонов посмотрел в сторону Старыгина. Именно в сторону, а не на него самого. Почти беззвучно, еле шевеля губами, он выдавил из себя два слова:

– Она цела?

Майор уже знал ответ.

Другое дело – полковник. О ком сейчас спрашивал его старый друг? О девушке из Москвы? Актрисе, которую подобрала и проинструктировала ставшая психологом-криминалистом Ольга? Или о Машеньке, его доченьке?

– Миша, прости, Миша! Я ведь хотел… тебя предупредить!

Симонов очень помог полковнику – он не смотрел ему в глаза. Так было гораздо легче.

Старыгину надо было что-то сделать! Сказать Мише: «Вставай, ты задержан! „Макаров“, из которого ты застрелил всех убийц и насильников, уже у нас. Ты сам выдал его местонахождение. И еще у нас есть твое признание, Миша. Ты все сам сделал, все сказал…»

Все кончено!

Но Старыгин не мог говорить. И в то же время он знал – следователь не даст долго тянуть…

Михаил все понял… Когда? Он не знал ответа. Но давно… Это было где-то там, в глубине его подсознания. Он чувствовал, что все вокруг шло в правильном направлении. Что он должен поступать так, как велело его сердце. И майора не волновали все те накладки и совпадения, на которые матерый опер обратил бы внимание уже очень давно. Он понимал – дело идет к финалу. К концу, который был кем-то продуман и разработан.

И был за все благодарен. Ведь он спас Машеньку! Сделал все, чтобы его ребенок остался в живых. И если этого не произошло тогда, много лет назад, то он наконец-то смог сделать это сейчас…

Михаил закрыл глаза.

То, что он увидел, чуть не разорвало ему сердце. Смеющаяся, радостная, беззаботная Машенька бежала прочь от него по цветущему весеннему полю. В пронизывающих лучах набирающего силу солнца она неслась навстречу ослепительно яркому горизонту. Ее смех звучал так искренне, так сильно, так заразительно… Так, как он звучал в его прежней счастливой жизни!

Его доченька жива! Она здесь, рядом, надо только сделать один шаг и оказаться рядом с ней… Только выйти в это поле и побежать следом, чтобы обнять, прижать к себе, расцеловать и снова прижать к груди и уже не отпускать никогда…

Ее голос… как он прекрасен! Как звонко и счастливо он разносится по родным просторам. По тем местам, где они гуляли вместе – Машенька, Галочка и он…

Это же было… это было когда-то в его жизни! Он помнил тот день! Очередной в цепочке счастливых, ни с чем не сравнимых дней, которыми была наполнена вся его жизнь… Как хорошо им было! Как они жили!

Михаил так и не двинулся с места. Так и не ступил ногой на это прекрасное поле. Убегавшая вдаль Машенька кричала, звала его за собой…

– Папа, папочка! Где ты? Ну где же ты? Папочка! Иди за мной!

Шаг, два, три… Что она делает?! Еще немного, и она прыгнет в это небо, вернее, исчезнет где-то на горизонте. Одним прыжком бросится в бездну голубого неба. Бросится так, как бросилась с того моста…

Надо идти за ней…

Рука Симонова потянулась к кобуре.

Спецы на входе резко напряглись. Указательные пальцы легли на спусковые крючки.

Полковник сделал шаг влево и встал между дверным проемом и Симоновым.

– Миша, не надо! Прошу тебя! Ради Машеньки и Гали! Не надо… – Старыгин не мог подобрать слов…

Симонов не открывал глаза. Под его чуть подергивавшимися веками появилась и вытеснила все новая картина из прошлого.

Галя на летней кухне готовит обед. На ней его любимое платье – темно-синее, в крупный горошек. Почему она надела свое выходное платье во время готовки? Хотела понравиться ему? Ведь она так не делала никогда!

Галя открыла крышку кастрюли, деревянной ручкой перемешала густой наваристый борщ, сделала пробу и крикнула куда-то в сад:

– Миша, Маша! Идите за стол! Сколько вас ждать?!

Зачем она так?! Разве он заставлял себя ждать?! Он всегда первым приходил по ее зову. Ведь аппетит у него был, как у слона… Галя сама говорила…

Неожиданно жена повернулась к Михаилу и посмотрела ему прямо в глаза. Так серьезно, так горестно. Как будто хотела сказать что-то…

– Миша, не надо! – Галя не говорила, но Миша видел эти слова в ее глазах. – Не надо, родной мой! Ведь ты все равно с нами!

Всегда!

Что-то большое и черное взорвалось перед глазами Михаила. Яркий счастливый день во дворе их дома потух и погрузился в страшную ненастную ночь…

Михаил увидел свет автомобиля красного цвета, медленно крадущегося по мокрой горной дороге.

Вспышка молнии… Ах, как больно глазам! Но не от яркого света, а от лица урода за рулем старенькой машины…

Михаил вздрогнул от вида его мерзкой физиономии. Вот он – лик смерти, кошмара, опрокинувшего в пропасть всю его жизнь…

Еще одна вспышка – и он увидел ее лицо! Испуганное лицо Машеньки в том самом охотничьем домике, который потом спалил своими руками сам Михаил…

Солнышко! Это он виноват во всем! Он позволил этому случиться!

Рука Михаила почти легла на кобуру пистолета. Старыгин с нарастающей тревогой, почти паникой наблюдал, как дрожащие пальцы друга коснулись потертой старой кожи.

– Полковник! Отойдите! – Голос следователя звучал резко. – Ну!

– Да подожди ты! – отрезал Старыгин. – Миша, ты слышишь меня, Миша! Не делай этого! Галя не простила бы тебя! Пожалуйста, Миша!

Глухо звучавшие, как в огромной бочке, слова друга еле долетали до майора. Он знал, о чем просит полковник. Галя, верующая казачка, не могла мысли допустить о самоубийстве. А он… А что он? Что он может? Как вообще можно было так жить без них? Зачем? И во что он превратился?!

Михаил задрожал еще больше. Он видел, точнее, слышал, потому что увидеть такое у него не было сил даже во сне, как маньяк набросился на Машу. Ее крики… плач…

А потом мост… она на краю, за перилами из старых прутьев и каната.

– Мама, папа! Простите меня!

И тело Машеньки летит в реку, на острые камни… Это Симонов всегда видел четко…

Еще одна вспышка – и он снова в их доме. В спальне с задернутыми шторами. Все темное и беспросветное. В этом доме больше нет жизни…

Галя лежит в постели. От цветущего лица