Шрифт:
Закладка:
МОСКВА. 110 ОТДЕЛЕНИЕ. ДО ВАС ТРЕБОВАНИЕ.
Одно из характерных:
13.11.46 года
Здравствую Андрей!
Андрей! Я так и знал что, тебя что-нибудь задержало. Ждал я тебя до 16/4/ часов вечера, а потом бросил надежду на твой приезд. Кинофильм “В горах Югославии” и “Великий перелом” еще не смотрел но по рассказам думаю, что кинофильм хороший и содержательный. Музей[31] правда нехороший. Вот исторический и В. И. Ленина и Тритековка “это да”. Там экспонаты большенство не поддельные. На пример: монеты медные, бронзовые и серебряные не поддельные, а что косается золотых и “шапки Монамаха” то это все подделка, а настоящие, и они хранятся в залах кремля. Марки с Тургеневым тебе я достал. А ты мне достань с немецк. паравозами и военную серию (немецкую), и марки которые ты отобрал еще летом. Повозможности купи мне альбом для заграничных марок, а если ты будешь продавать альбом для Советских марок (фабричного изделия), то тоже оставь мне его. Монет и марок достал порядочно.
Между прочим занимаюсь радиотехникой (притом читаю книги – по их изготовлению), и разными электроприборами. В будущем году думаю проведем между нами телеграф и если удастся, то и телефон. Андрей! если можешь то достань телефонную трубку. Пока всё.
Морозов
Коллекционерство Шурка называл бизнесом, коллекционеров – бизноделами. Громкое заокеанское слово ему импонировало.
Между прочим было самое главное. В четырнадцать лет Шурка окончательно определился:
детектор,
супер-гетеродин,
кенотрон,
конденсатор,
сопротивление,
немецкие лампы – американские лампы.
Он непрестанно паял, совершенствуя жалкий домашний Рекорд:
– У, геморроид! —
и мотал девятнадцать, шестнадцать, тринадцать метров, ставил новые блоки, импортный штекер, – так что мать – неродная, общественница – взывала:
– Будет он у тебя когда-нибудь работать?
– А тебе на кой?
– Последние известия дай послушать.
– А ты так не знаешь, чем Москва торгует?
– Москва ничем не торгует! – и Шурка плясал вокруг стола, увертываясь от затрещины, – и уплясывал ко мне на террасу.
На террасе – мама на кухне, папа в саду на грядках – мы занимали огромный дощатый стол. Выставляли довоенный несломавшийся, непроданный патефон – как много он для нас значил! Колдовали над пластиночками – выискивали дикий джаз:
Ва-ди-да Герри Роя,
Маракас Амброзе,
Свит-Су Варламова,
Фокс-Сильва Утесова.
Вспоминали – давний, по радио – джаз-гол[32] Канделаки. Старались прочувствовать сакс, брек и джазовое фортепьяно. Мыслями витали далеко – по заграницам.
Средний русский до ВОСРа мечтал о Париже, Вене, Венеции, о Баден-Бадене, Карлсбаде и Ницце. Мировая революция была приглашением на простор. Вдруг стало видимо далеко во все концы света, даже до Сандвичевых островов, которые оказались Гавайскими. Уцелевший после гражданской войны бывший телеграфист слушал пролетарии всех стран соединяйтесь под аккомпанемент гавайской гитары. Он лишился надежды, но не отдавал мечту и весь НЭП неудержимо пел:
В Гаване,
Где под сводом лазурных небес
Всюду рай и покой…
Вернулся Джон из северной Канады, —
А ну-ка, парень, налей бокал вина!..
Этой экзотики я набирался у мамы, Веры, Юрки Тихонова и – больше всего – у Шурки:
Раньше это делали верблюды,
Раньше так плясали ботокуды,
А теперь танцует шимми целый мир…
Шумит ночной Марсель
В притоне Трех Бродяг…
В кейптаунском порту,
С какао на борту
Жанетта оправляла такелаж…
Есть в Батавии маленький дом,
Он стоит на утесе крутом,
И ровно в двенадцать часов
Открывается двери засов,
И за тенью является тень,
И скрипит под ногами ступень,
И дрожит перепуганный мрак
От прошедших и будущих драк.
Очень рано к экзотике стала примешиваться и мешать ей блатная струя. Добил экзотику Гоп-со-смыком. Пластинку эту – заигранную до седины – я видал только раз, а песню мы знали и пели все – как и ее бесчисленные продолжения:
Гоп со смыком петь не интересно, да-да,
Сто двадцать два куплета вам известно, да-да,
Лучше я спою такую
Ленинградскую блатную,
Как поют филоны в лагерях, да-да.
В первую пятилетку да-даизм оказался насущней экзотики. Во вторую – атмосферу разрядили возвратившиеся фокстроты и танго, джаз. После войны джаз – как западный – запретили.
Запретный, дикий, опьянял, будоражил. С дикими рожами, самозабвенно, в четыре руки мы отбивали такт по столу – благо, тяжелая мембрана на семидесяти восьми оборотах не соскакивала с бороздки.
От Шурки, ни от кого больше:
Роди́лся я, друзья, в Одессе-маме, да-да,
Но пусть все это будет между нами, да-да,
Овладела мною сразу
Музыкальная экстаза,
И теперь зовусь я Гоп-со-джаза, да-да!
В двадцатые заграница была мечтой, в тридцатые – смутным фактом, в войну – войной, после войны —…
Услышав по радио Муки любви Крейслера, я затосковал – как к весне. Прочувствовав в тысячный раз Брызги шампанского, я вдруг понял, что есть красивый мир, заграница, юг Франции, кавалеры во фраках, дамы в вечерних платьях – и этого мира мне никогда не видать.
Удельная – это двух-трехмесячный отдых от школьного напряжения, почти приволье. Никто от меня ничего не требует. Утром лениво встал, если хочется – поковырялся на грядках. Если жарко – пошел купаться; каждый раз мама:
– Смотри, только не утони…
Примерно раз в лето – упоительное путешествие по Македонке с Шуркой в чужой одолженной лодке.
Под вечер можно съездить/сходить в Малаховку в летний кинотеатр на шестичасовой – позже страшно.
И главное – ежедневное сидение в гамаке. Сквозь яблоню светит солнце, рядом на траве в миске – клубника, малина, вишня, яблоки, сливы. Можно почитать, посочинять, пособраться с мыслями, вникнуть в новые ощущения.
В детстве мы подглядывали в купальню. Однажды при мне подмывалась сумасшедшая тетка Вера. В первом классе я увидал, что девочки сикают не так – и все равно до отрочества не верил, что женщины и мужчины устроены как-то по-разному.
Я рассматривал себя так и в зеркало. Лез за объяснениями в Малую советскую энциклопедию:
АА – ВАНИЛЬ, ВАНИНИ – ГЕРМАНИЗМ, ГЕРМАНИЯ – ДРОТИК, ДРОФЫ – ИСЛАМ, ИСЛАНДИЯ – КОВАЛИК, КОВАЛЬСКАЯ – МАССИВ, МАССИКОТ – ОГНЕВ, ОГНЕВКИ – ПРЯЖА, ПРЯМАЯ – СКУЛЫ, СКУЛЬПТУРА – ТУГАРИН, ТУГЕНБУНД – ШВЕРНИК, ШВЕЦИЯ – ЯЯ.
На развороте с Гарри Поллитом были: Половая зрелость, Половое
