Гол как сокóл вернулся я в Москву в сентябре 1921 года. Да что там сокóл – как лысый орел, как ощипанный цыпленок, как мексиканская собака ксоло был я гол и неимущ. Из всей возможной шерсти у меня имелся только сильно потрепанный костюм когда-то бежевого цвета и совсем немного денег в кармане – миллион или около того совзнаками. Это были все мои сбережения, которых при крайней экономии должно было хватить дней на пять.

Больше трех лет метался я как угорелый по просторам бывшей Российской империи, участвовал – не по своей воле – в военных действиях и был даже контужен, вследствие чего приобрел привычку к непроизвольным гримасам и телодвижениям, о каковых гримасах, кажется, уже имел удовольствие писать. Впрочем, благодаря методам, которые указал мне Загорский, от гримас этих я практически вылечился. Правда, подозревал у себя наличие других, более серьезных недугов, о которых говорить тут не буду, чтобы не портить себе настроение.

Жена моя Тася приехала в Москву отдельно от меня и дней на двадцать раньше. Жила она в Тихомировском общежитии, в одной комнате с уборщицей Анисьей. На ночь общежитие закрывали, и доступа туда в это время не было никакого. Я же, как назло, въехал в Москву поздним вечером и никак не мог воссоединиться с женой после долгих месяцев разлуки. Тем более, что в тот момент я и не знал точно, где именно она живет, только предполагал. К тому времени Тася уже отчаялась меня увидеть, думая, что из Батума я уехал за границу. Но я, как легко видеть, не уехал, хотя и очень хотел.

Как уже говорилось, общежитие оказалось закрыто, а мне надо было где-то ночевать. Чуть ранее до меня дошли слухи, что с Пельц сняли все обвинения и с богом отпустили домой. Поэтому я с чистой совестью отправился к Зое, надеясь, что меня там, по крайней мере, не окончательно забыли. Поднявшись на верхний этаж, я позвонил в дверь условленным звонком. Мне почему-то не ответили. Рассудив, что за три с лишним года многое могло поменяться, я стал названивать в дверь на разные лады, в том числе даже и сигналом «СОС» – три коротких, три длинных, три коротких. Однако мне так никто и не ответил, за дверью царила мертвая тишина.

Я решил спуститься вниз, к Загорскому, но в последний момент передумал. Мало того, что я обременил его своей просьбой, мало того, что именно он, по-видимости, отбил Зою из цепких лап советской власти, но теперь еще я буду узнавать у него, почему квартира Пельц вечером пустует. Нет, это было совершенно невозможно.

Я пошел куда глаза глядят и, кажется, нашел в ту ночь ночлег у каких-то полузнакомых людей. Впрочем, нет, какие там люди! Просто я помог одной курсистке-медичке подтащить мешок с мукой, она сказала: оставайтесь, куда же вы посреди ночи? После недолгих размышлений я остался. Вы спросите, конечно, почему я не пошел к Покровскому? На это я отвечу просто: не знаю. Кажется, я даже пошел, но его не было дома. Положительно, это была удивительная ночь – к кому бы я ни пришел, никого не оказывалось на месте.

Тасю я, в конце концов, отыскал, и даже несколько дней мы смогли ночевать вместе в общежитии, в комнате уборщицы Анисьи. Это дало нам возможность хотя бы немного оглядеться, и, как только кончился мой миллион, я отправился устраиваться на службу. Стоит ли говорить, что в Москве никто не ждал бывшего врача и начинающего литератора с распростертыми объятиями. Конечно, я не рассчитывал устроиться в Совнаркоме комиссаром продовольствия, но надеялся получить хотя бы работу дворника или истопника. К моему удивлению оказалось, что все подобные места уже заняты разными проходимцами, так что приличному человеку приходилось довольствоваться, чем бог на душу положит.

У меня имелось удостоверение Владикавказского подотдела искусств, где я некоторое время служил. Я подумал, что неплохо было бы устроиться в какое-нибудь родственное заведение. Такое заведение я отыскал очень скоро, располагалось оно на Сретенке, в здании акционерного общества «Россия». Ирония судьбы, подумал я тогда, России нет уже четыре года, а здание до сих пор стоит. Впрочем, я был не вполне прав. Какая-никакая Россия все еще существовала, правда, называлась она Советской. Но между тем, что было, и тем, что стало, разница оказалась как между государем и милостивым государем.

Итак, я зашел в шестой подъезд, нашел Лито, или, говоря по-русски – Литературный отдел Главполитпросвета Наркомпроса (впрочем, как видим, по-русски все равно не вышло, вышло по-большевистски). Я ждал, что тут меня встретят Горький и Брюсов с Белым. Гумилёва не ждал – он петербуржец, да к тому же его еще летом расстреляли. Тогда же прошел слух, что умерла и Ахматова – как бы за компанию, от горя, хотя к тому времени они уже не были женаты. Но все это глупость, конечно: Ахматова еще всех нас переживет, не говоря уже о ее стихах. Хотя, если откровенно, стихов я не люблю. Исключая, разумеется, Пушкина, ну, может, еще пары человек. Но Пушкин – это не просто стихи, Пушкин – это… Но, однако, что я вам рассказываю, вы знаете все не хуже меня.

Таким образом, в московском Лито ждал я Горького и других знаменитостей, а попал на совершенно неизвестных людей, которые, кажется, во всей этой большевистской бюрократии разбирались еще хуже меня. Видимо, я показался им грамотным человеком, потому что меня не только взяли на службу, но даже назначили секретарем Лито.

* * *

В первый же день дали мне фунтов пять гороху, сказали, что это четверть пайка. Я понял, что с голоду не умру и от радости развил бурную деятельность. Нам стали приходить письма, удалось выбить машину и даже ведомость на жалованье. Коллеги сказали про меня, что я деловой парняга и мне надо бы выписать академический паек. Но я уже был доволен и тем, что имею. У меня есть должность, паек, а повезет – будет и жалованье.

В Лито мы занимались вещами, мало связанными с литературой. Так, например, писали лозунги для Помгола[36] и делали много другой ерунды, однако Лито, в котором до моего появления работало всего два человека, вдруг ожило. Вскорости у нас был полный штат. Да почему и не быть? Дают паек – раз. Платят жалованье – два. Работаешь в теплом (сравнительно) доме, а не на улице – три. Так что штат полный, все восемнадцать человек.

Но самое главное – дали мне комнату для жилья. Свою, собственную, куда я тут же заселился с женой. Впрочем, дома хоть шаром покати: ни простынь, ни книг – ни-че-го. Но не страшно, все будет в свое время. С комнатой и жалованьем ничего не страшно. Может быть, даже не нужно будет набиваться к знакомым на обед.

В Лито я начал писать фельетоны. Первый немедленно забраковали, зато второй одобрили и выдали сто рублей (пять фунтов пшеничной муки). С известными литераторами я тоже познакомился: они читали свои новые вещи в Доме Герцена на Тверском бульваре. Если говорить о знаменитостях, скажу, что наиболее смутное ощущение на меня произвел Андрей Белый – как, впрочем, и его стихи.