Тем временем Федька благополучно смешалась с гостями, и её забыли, потому что имелся ещё Полукарпик, безропотно дожидавшийся на солнцепёке своей очереди. Розовый от жары, он вздёргивал опять и опять спадающие рукава, чтобы принять стакан, а шаловливая подьяческая братия посмеивалась, хотя ничего забавного Полукарпик совершить ещё не успел. Так уж сложилось, что вызванное Федькиным лицедейством веселье досталось на долю безвинного, как младенец, Полукарпика. Чтобы он ни делал, как ни пыжился, всё вызывало смех. И, верно, перестарался. Важно и строго хлебнул горячего вина — поперхнулся. И допивал уже в несколько приёмов, захлёбываясь и кашляя, — вливал в себя со слезами. Целовальная девка коснулась его губами, попадая то в мокрый подбородок, то в нос, и, ничего другого не достигнув, таким приблизительным результатом удовлетворилась.

Глумиться над Полукарпиком никто, впрочем, не собирался. Насмешники дружелюбно толкали его в бок или иным осязаемым способом выражали доброжелательные чувства. Матёрые пропойцы, стяжатели, сквернословы, распутники, мирские кровопийцы (пороки были представлены тут в самых затейливых сочетаниях) умилительно обсуждали робость отрока, дрогнувшего перед водкой и женщиной. Перед водкой и женщиной! Было тут что-то от чистого, оставшегося лишь в снах детства. Возбуждённая разноголосица, смех не относились уже к Полукарпику или тем более к Федьке, а существовали сами по себе, как следствие первого лёгкого опьянения и ещё более радужных ожиданий. Приветственно встречали последних запоздалых гостей, а когда появился Шафран, загудели.

Подрез поспешил навстречу дорогому гостю, и холопы поняли, что на этот раз зевать не приходится. Хозяин, протягивая руки, перехватил прибывшего верхом в сопровождении собственных холопов Шафрана у самых ворот, где гость спешился.

Блестящий наряд столоначальника плохо вязался с тусклым выражением лица, скучный склад которого не могли искупить ни красноватые разводы на щеках и на носу, ни какая-то нелепая, водорослями борода, ни похожие на развесистые рачьи клешни усы. Сказывался в облике Шафрана подспудный изъян... или, скорее, общая несообразность, которая опровергала дорогостоящие ухищрения рукодельного искусства. Крытый пёстрым сине-зелёным шёлком выходной кафтан его украшен был ещё и пристёгнутым стоячим воротником — козырем. По высокий козырь этот обхватывал затылок и щёки так, что имевший в лице нечто подводное, рачье Шафран вызывал в памяти ещё и зародившегося в глубинах приказной тины моллюска, который осторожно поглядывает из раковины. Высокие изогнутые каблуки позволяли Шафрану казаться выше, как бы тянуться вверх, преодолевая неблагоприятное впечатление, которое вызывал он у окружающих, но от этого совсем некстати возникало ощущение, что подьячий опасается захлебнуться в подступающих к подбородку хлябях.

Мало помогали Шафрану и прочие признаки преуспеяния: золотое шитьё, жемчужное ожерелье рубахи, бобровый пояс с шёлковым кошельком и серебряными ножнами, в которых глубоко, вместе с череном таился нож, жемчуг на шапке, большие, как орехи, позолоченные пуговицы и перстни на пальцах. Всё это никак не могло принадлежать живущему на годовой оклад в двадцать рублей подьячему. Казалось, что сопровождавшие Шафрана холопы, трое одетых в красное, зелёное, синее мужиков, не прислуживали ему, а приставлены были для охраны, чтобы Шафран, блудливо оглянувшись, не дунул через ограду, унося на себе богатства.

Не желая выдавать раньше времени истинные свои намерения, Шафран со старательной безмятежностью взора уставился куда-то поверх частокола. Обнаружив перед собой Подреза, он не изменился в лице, действительных помыслов не выдал, а обрадовался. Принимая эту радость как должное, Подрез облобызал дорогого гостя — закинул ему за ухо подбородок и, пользуясь преимуществом в росте, оглядел сверху вниз до самых пяток. В ответ Шафран пребольно ткнул хозяина в щёку жёстким углом стоячего воротника. И тогда, не усугубляясь отнюдь на недоразумениях, они расстались.

Зорко следившие за ходом событий холопы подняли пищали — торопливый залп хлобыстнул уши. Забил спрятанный на задворках барабан, заиграли трубы, вонючий дым, расползаясь, замутил тусклый от жары день. Гости празднично переглядывались, словно в ожидании поздравлений.

Прокатившиеся по крышам отзвуки выстрелов, барабанный грохот и общий гам заглушили стоны нечаянной жертвы ликования. Возле дома под стеной хлопнулся задом наземь и обхватил голову Полукарпик. Когда и гости, и Подрез, и холопы с дымящимися ружьями приметили наконец сражённого грохотом бедолагу, наступило похожее на испуг отрезвление. Лишь ничего не подозревающие музыканты, пока не подали им знак, продолжали стучать и дудеть — наяривать.

Несчастный случай, однако, разъяснился вполне удовлетворительно. Рядом с помертвелым от неожиданности Полукарпиком нашли разбитую резную доску, а когда обратились вверх, стало понятно, что сорвалась с крыши причелина — то ли, действительно, от грохота, то ли пуля попала. Кто-то из холопов поленился вынуть из дула пулю прежде, чем палить в небо. Удар смягчила суконная шапка, и Полукарпик, хотя и подвигся на некоторые препирательства с легкомысленно настроенными товарищами, не смог предъявить им для соболезнования ни синяка, ни шишки.

Почему и расстроился окончательно.

— Дед твой копейку нажил! — улыбнулась Федька в надежде на спасительную силу заклинания.

— Катись ты... — огрызнулся Полукарпик так грубо, что она опешила, оскорблённая в дружеском чувстве. Оскорблённая тем неожиданней, чем меньше можно было ожидать от безвредного парня чего-то подобного. Бог знает почему, вопреки трезвым заметам разума, Федька считала себя вправе глядеть на него сверху вниз, как на нечто заслуживающее жалости, — это, может быть, и лежало в основе дружелюбного чувства.

Ничего не оставалось, как пожать плечами. Федька двинулась прочь, но и трёх шагов не успела, как наскочила на Евтюшку.

Хромой красавец расставил руки, чтобы успокоить её на своей груди. И она споткнулась опять, едва успела защититься локтями. Евтюшка, однако, последнего и естественного движения не сделал, а, сохраняя укоризненную гримасу, так и стоял перед ней, растопырив руки.

— Когда виноват в чём, прости меня, Феденька, ради нашего общего, всех подьячих любительного союза, — сказал он, возвысив голос до торжественного, едва не срывающегося в слезу лада. Руки, же изогнув, простирал вперёд так, как если бы вынужден был теперь вместо предательски ускользнувшей Федьки заключить в объятия некое призрачное существо, которое вызывало у него печальную улыбку всепрощения. — Прости Христа ради, Феденька! Я же, и сам грешник, обид не помню. Хоть бы мне в уголь быть сожжену — не помню!

— Достойно сказано! — поддакнул кто-то из размякших от первого пьяного тепла подьячих.

Брошенная от неожиданной Полукарпиковой грубости к не менее того внезапным доказательствам возвышенных чувств, которые выставил ей на вид Евтюшка, Федька не имела столько душевной изворотливости, чтобы сообразить ни к чему не обязывающий ответ. Она мешкала, и Евтюшка