Испугав осторожно ступавшую с коромыслом на плечах бабу — коромысло её отягощали кипы мокрого, стиранного в реке белья, — Полукарпик бухнулся на колени, придержал шапку и ударил челом о покрытое засохшей грязью бревно мостовой.

— Яви такую милость, государь мой Фёдор, — не смахнув со лба грязь и мелкий мусор, продолжал он. — Запомни ведь только, что сказать. Что, мол, отцовский ты сын, Полукарпик. И отец твой, и дед, Полукарпик, дело разумели, копейку нажили, и голым никто из кабака не приходил.

— Так... А если чего запамятую? — с любопытством спросила Федька, когда Полукарпик встал.

Но малый лишь отмахнулся, не желая последствия Федькиного своевольства и обсуждать:

— Нет уж, пожалуй, государь! Лучше не скажешь! Ты уж пожалуй, запомни. Дед, мол, копейку нажил, отец прибавил, и ты не спивайся! Я, может, свинья, я, может, хрюкать. А ты за ухо! Я отбиваться, а ты терпи!

Федька ухмыльнулась и щёлкнула приятеля по носу:

— Ладно уж! Рассчитывай на меня!

Как всякий хищный организм, разросшийся двор Подреза начинал заедать соседей. Сначала был поглощён крошечный участок бездетной вдовы, который прилегал к Подрезовому подворью со стороны сада. Вдова получила отступного, которого при некоторой бережливости должно было хватить на полтора года тихого пьянства, и сгинула. Ограду разломали, гнилой амбар разобрали на дрова, избу превратили в людскую кухню. Приобретение само по себе ничтожное: ни трухлявый амбар, ни просевшая крышей избёнка Подреза не занимали — калиточка, хлипкая калиточка в заросший сорняками проулок стояла перед умственным взором ссыльного патриаршего стольника, когда он готовил захват. Эта калиточка, открывавшая запасной ход в места дикие и безлюдные, и погубила вдову, ничуть не подозревавшую о преимуществах малозаметной тропинки через закиданный сметьем овраг. Другого соседа, оборотистого семейного торговца, сгубило не пьяненькое благодушие, а, напротив, в высшей степени трезвая предприимчивость. Он заложил Подрезу двор за сорок пять рублей и, после гибели семисот запорожских и донских казаков в устье Кубани, лишился всех денег и надежд: сто пятьдесят рублей, которые торговый человек вложил в предприятие казаков в расчёте на известную долю добычи, утонули вместе со стругами и должниками. Выкупить собственный двор купец не смог, и, когда пришло время расплаты, Подрез разломал ограду. После чего ссыльный патриарший стольник стал владельцем трёх ворот сразу, двое выходили на главную улицу слободы, последние — в переулок.

Полукарпик, привыкший попадать впросак и в более простых положениях, ткнулся, понятно, не туда и стучал до тех пор, пока в двадцати шагах дальше по улице не открылась калитка и не появился вооружённый пищалью человек.

— Милости просим, — крикнул он от своих ворот. На изготовленной к стрельбе пищали приветственно дымился запал.

— Нам двор Дмитрия Подреза-Плещеева, — возразил оробевший Полукарпик.

— Милости просим, — миролюбиво повторил человек, опуская ружьё.

Нарядно одетые холопы, все с пищалями, толпились и во дворе; при появлении гостей они стали выстраиваться до высокого, на столбах и под крышей крыльца, где поджидал хозяин, и там же, на крыльце и подле крыльца скопились в немалом уже числе гости. Когда Подрез, оказывая Федьке и Полукарпику честь, шагнул на ступеньку вниз, холопы зашевелились живее. Федька, наоборот, остановилась и товарища своего придержала, дожидаясь, пока ленивая челядь образует пусть неровный, но отчётливый ряд. Холопы переминались, являя мытые, но едва ли приветливые рожи. И тут уж ничего нельзя было поделать, сколько ни выжидай, пока они станут в торжественный строй, — у одного рожа меченая шрамом, у другого подпалина — в костёр падал, у этого резаные уши, у того рваные ноздри, последнего, наконец, несчастная жизнь перекосила, и он с самым зверским выражением лица задубел. Федька соизволила двинуться, Подрез шагнул на ступеньку ниже и улыбнулся шире.

Сошлись у подножия лестницы.

— Как тебя бог милует, государь мой?

— Дал бог здорово, — поклонилась Федька и проговорила, не задумываясь над словами: — Дай, господи, и ты, государь мой, здоров был на многие лета и покровен десницею вышнего бога.

По манию Подрезовой руки явилась рослая девка, в серьгах и кольцах, с круглыми, жгуче нарумяненными щеками и чёлкой по самые брови. Она изображала хозяйку дома. На серебряном подносе стоял налитый до краёв стакан. Девка пригубила сама, обнажив при этом совершенно чёрные в подражание столичным дивам зубы, и с поклоном подала поднос Федьке. Многосложное движение: поклон, поднос, стакан — покачнуло хозяйку, она блаженно ухмыльнулась. Поцелуйный обряд Подрезова раба исполняла в пятый или десятый раз подряд и, надо полагать, перестала различать гостей между собой: с кем пьёт, какие колючие, под усами губы целует. Однако остатков утопленного в водке рассудка хватило девке, чтобы удивиться, глаза её прояснились проблеском смысла, когда выплыли перед ней тонкие черты подьячего. И прежде чем Федька, внутренне сжавшись, поднесла стакан к губам, истосковавшаяся по нежности девка, не умея выразить себя иначе, кроме как самым судорожным и размашистым образом, навалилась на неё с явно определившимся намерением залиться слезами. Дородная, откормленная в Подрезовых стойлах на продажу кобылица, она изогнула гибкую Федьку, и та в естественном смятении расплескала стакан.

Мгновения достало Федьке, чтобы спастись. Слегка обожгла губы, пролила и, когда расстроенная нежными чувствами девка обслюнявила её своим жирным ртом и потянулась опять слюнявить, сунула ей в зубы стакан. Ошалевшая от бессмысленной череды: кланяться-пить-подавать-целовать-кланяться-пить-подавать, девка с отчётливым недоумением в лице поцеловала стакан и, сразу опомнившись, опрокинула его себе в глотку — пустой. Тогда, уставившись в бурое стекло расширившимися от умственного напряжения глазами, она покачнулась и, не выдержав испытания, рухнула. С жалобным звоном полетел наземь стакан, мелькнули из-под подола козловые башмаки на высоких, в пядень каблуках — таких высоких, что девка не столько стояла на них, сколько висела — не мудрено и упасть.

Наградой ей был смех десятка подьячих. Отпихиваясь от земли руками, она силилась встать, но тяжёлые плечи и налитая грудь тянули долу, обширный зад выводил из равновесия. Крепкие Подрезовы, хлопцы подхватили срамницу, она всхлипнула.

— В ушат! — посмеивался Подрез. — Головой в ушат! Чтобы через час на ногах была.

Большой заминки, однако, через это несчастье не произошло. Где-то у ссыльного патриаршего стольника имелся запасец нарумяненных девок с чёлками до бровей, набелёнными шеями и чёрными зубами. Представили другую, такую же, разве что летник на ней был не красный, а жёлтый,