потерял работу и Михаил Касьянов, демобилизованный офицер, после войны нашедший себе место инспектора государственных доходов во Фрунзенской области Киргизской ССР. Проработав полтора года, он был уволен в марте 1947 года по инициативе райкома, членам которого не хотелось, чтобы бывший военнопленный занимал такую должность[584].

Воплощение мечты о высшем образовании серьезно осложнялось меткой военнопленного, но ее, тем не менее, все-таки можно было реализовать. Так, к концу сентября 1948 года в вузах Воронежа все еще попадались бывшие военнопленные[585]. Самому Дьякову в 1953 году, еще до смерти Сталина, удалось поступить в Сарапульский пединститут. Получив диплом, он в 1955–1956 и 1956–1957 учебных годах преподавал русский язык и литературу в Казахстане – пока XX съезд не открыл ему дорогу в столицу[586]. Прежде, до 1947 года, в относительно спокойные времена, одному из приятелей Дьякова, несмотря на все его усилия, никак не удавалось поступить на юридический факультет даже на заочное обучение[587]. В мае 1948 года секретарь Чувашского обкома сообщил, что в государственном педагогическом институте «до сих пор» числятся двадцать студентов из числа бывших военнопленных и что директор этого заведения не обращает внимания на «засорение института элементами, бывшими в плену у немцев и не заслуживающими доверия»[588].

За пределами образовательной системы социальная мобильность оказывалась столь же проблематичной. История одного из пострадавших от усиливавшегося давления на бывших военнопленных была изложена его матерью в письменной жалобе, хранящейся в прокуратуре РСФСР. Василий Д. родился в 1927 году в селе Скорняково Воронежской области. В 1933 году семья, в которой было девять братьев и сестер, переехала в Ростов-на-Дону, где глава семейства еще с 1905 года сезонно трудился на стройках. По словам матери, «несмотря на все трудности», Василий проявлял интерес к учебе и в 1940 году окончил школу-«десятилетку». Во время войны он попал в плен, но был отпущен немцами домой в Ростов, откуда его забрали на принудительные работы в Германию. В 1945 году Василия репатриировали, и он вместе с женой отправился на Донбасс, в ее родную Макеевку. Молодой человек нашел работу на заводе и выучился на электросварщика. Стремясь облегчить тяготы послевоенного быта, в 1948 году супружеская пара оставила Макеевку и перебралась в Ростов. Здесь Василий устроился сварщиком на завод «Ростсельмаш». Как только жизнь понемногу стала налаживаться, он, стремясь сделаться «специалистом», поступил в техникум, где готовили инженеров металлообработки. Желание распрощаться с рабочим классом нетрудно понять: Василий в тот момент жил в сырой землянке вместе с матерью, а из имущества имел лишь костюм и кровать, которую делил с женой и ребенком. Единственным предметом роскоши, находившимся в его распоряжении, были часы, предположительно привезенные из Германии. Тяга к знаниям принесла плоды: молодой человек стал образцовым студентом и добросовестным работником. Но 29 сентября 1950 года, неожиданно для матери, Василия арестовали прямо в здании техникума. Он был осужден по статье 58 Уголовного кодекса РСФСР (пункт 10, «антисоветская агитация») – по-видимому, на основании пары доносов. О дальнейшей судьбе этого человека ничего неизвестно[589].

Любой бывший военнопленный мог стать потенциальной мишенью для дискриминации и репрессий. Чем престижнее была работа и чем значительнее был должностной статус, тем выше оказывалась вероятность того, что человек попадет в жернова госбезопасности. Особой уязвимостью отличались административные позиции среднего звена, а также места в академических и образовательных учреждениях. Впрочем, служащими средней руки эта практика ни в коем случае не ограничивалась. Павел Оберин, обращавшийся в органы власти из краснодарской глубинки, жаловался на то, что администрация местного колхоза отказалась принять его на работу, поскольку он бывший военнопленный. Двум другим людям, несущим ту же метку, было отказано даже в самом членстве в колхозе[590]. В 1952 году инвалид войны В. Щипицын из Молотова (ныне Пермь), пытаясь вернуть себе место на фабрике, где он в качестве инвалида войны работал с 1946-го по 1950 год, вынужден был просить заступничества у Николая Шверника[591].

Советское руководство никогда официально не объявляло об изменении своей политики в отношении бывших военнопленных, но примерно с 1947 года прекратило применять принятые ранее законы, касавшиеся прав этих людей, а также других репатриантов. И хотя наихудшим образом это отразилось не на всех, многие «меченые», по словам историка, ощутили очень большие неудобства[592]. То, что жизнь бывших военнопленных превращалась в сущий ад из-за негласной институциональной практики, а не в силу открыто провозглашенной политической линии, вряд ли было для них большим утешением. Один из таких пострадавших горько сетовал: «Очень больно и морально слишком тяжело сознавать, что после всего этого мне не доверяют и считают почти чужим, почти не советским человеком. <…> Будучи снова в гражданских условиях, я на каждом шагу встречаю всевозможные подозрения, недоверие, а иногда и травлю и со стороны именно тех людей, которые иногда не имеют даже элементарных представлений о фронте»[593].

О реабилитации тоже предпочитали молчать: процесс шел практически скрытно. Отчасти именно из-за этой секретности она оказывалась неполной. Тем не менее середина 1950-х стала для бывших военнопленных важным поворотным пунктом. Парадоксальным образом сдвиг начался с помилования тех, кто сотрудничал с немцами и находился в местах лишения свободы, на спецпоселении в пределах Советского Союза или оставался в качестве «перемещенного лица» за границей. Процесс был запущен Указом Президиума Верховного Совета СССР от 17 сентября 1955 года «Об амнистии советских граждан, сотрудничавших с оккупантами в период Великой Отечественной войны 1941–1945 годов»[594]. Одним из внешнеполитических мотивов такого решения стало желание советских властей вернуть «перемещенных лиц» на родину, чтобы предотвратить их участие в ожидаемой войне США против СССР. Что же касается внутриполитического обоснования, то здесь советское правительство учитывало, что невозвращенцы опасаются репрессий – и по этой причине предлагало им амнистию[595]. Эта первая амнистия не распространялась на тех ветеранов, кто был арестован на рубеже 1940-х и 1950-х годов, но при этом напрямую не обвинялся в пособничестве немцам. Как не раз бывало в советском правоприменении, вскоре аналогичные послабления распространились на более широкий круг лиц. Новая амнистия, провозглашенная 24 ноября 1955 года, освободила из спецпоселений всех участников войны, будь то бывшие военнопленные или все остальные, хотя ее условия и не позволяли им вернуться в родные места, а также лишали любых прав на прежнее жилье[596].

19 апреля 1956 года президиум ЦК КПСС принял постановление о создании комиссии во главе с Георгием Жуковым для изучения послевоенного положения «вернувшихся из плена военнослужащих Советской армии и лиц,