Даже грозный страж-привратник, воинственный моманд Бетаб, в огромной чалме, с устрашающим мечом на боку, терял всю свою свирепость и, ослепительно улыбаясь из-под длиннющих усов, тоже душевным голосом восклицал: «Добра тебе, мать Джемшида!»

Но сегодня великолепный, грозный страж вдруг сразу же после приветствия насупился, потемнел. Улыбка стерлась с его вишнево-красных губ. Он вдруг отчего-то насторожился. Он не понял, что произошло, он даже не услышал, что сказал разносчик: было ли это приветствие или проклятие.

Страж удивленно смотрел на Шагаретт. Он был воин и мужчина. Он тайно вздыхал по огневолосой красавице. И он поразился той перемене, что произошла в молодой женщине. Только что она вся светилась счастьем, радостью, вся стремилась к солнцу, утру, бирюзовому небу, а сейчас госпожа Шагаретт вся поблекла, поникла, потускнела. Ее глаза по-прежнему горели огнем, но сейчас это был огонь страха и скорби. Глаза смотрели с ужасом на человека, неторопливо наливавшего из глиняной кринки молоко в кастрюльку. Струя тяжело и медленно лилась и с шипением пузырилась. Спокойно, медленно.

Моманд сорвал со стены винтовку и рванулся было из караульной. Сторожевой пес почуял опасность. Но остановился на пороге. Бетаб ничего не понял, кроме того, что на земле у ворот сидел не тот разносчик молока таджик, который всегда приносил отличное неснятое молоко и глиняную кринку с превосходным катыком, таким густым, что в него большую деревянную ложку воткни — и она стоит свечкой. Тот молочник выглядел худоватым, жилистым факиром. Этот же новый — одутловатый с лица, рябой, чернобородый.

И пресное молоко, и катык принес новенький такие же, как всегда. Но человек-то и лицом и одеянием совсем не походил на базарного разносчика «кисло-пресное молоко». Больно уж тонкого дорогого сукна белый халат из бенаресской кисеи, столь же дорогая чалма на голове не пристали бедняку, почти нищему мазаришерифцу, который по бедности вынужден бегать по дворам и хижинам и разносить молоко. Такой важный и богатый человек — вон, смотрите, какие у него с зелеными задниками кожаные кауши на ногах, не иначе рупий тридцать за них отдал!.. Страж даже раскрыл рот от удивления и невольно схватился за рукоятку меча.

Топорща усы, моманд встревоженно переводил взгляд со своей обожаемой бегум на отвратительно улыбающегося нового разносчика и снова на Шагаретт, растерянную, перепуганную.

Аллах велик! Что случилось? Как изменилось, как застыло ее лицо, словно смерть распахнула свою дервишскую хирку и тень от нее, холодная, бесприютная, коснулась женщины. Еще мгновение, и страж выхватил бы из ножен меч и бросился бы, не отдавая отчета в своем поступке, на зловещего молочника. Страж понимал только одно — опасность надвигалась на прекрасную бегум. Опасность надо мгновенно убрать…

Шагаретт мертвым голосом сказала:

— Отойди, Бетаб! Возьми на руки Джемшида и отойди!

Она осталась стоять неподвижно, уронив безжизненно руки, и смотрела на странного молочника. А тот, опустив глаза, тихо, но внятно скороговоркой говорил:

— Женщина, повторяй слова молитвы святой. Не говори больше ничего. Говори молитву мести.

И он загнусавил все так же тихо слова мусульманской молитвы. Шагаретт машинально безропотно повторяла арабские слова, и по искаженному лицу ее, застывшему в гримасе ужаса, было ясно, что она понимает их, что она погружается в бездну мрака, что она поддается с тупостью участника радения «зикр» ритму слов-угроз страшной мести, что слова эти вырывают ее из жизни, полной света радости, в существование во тьме и вечном страхе. Она вся сникла, лицо ее странно потемнело, взгляд потух. Она стояла опустошенная, медленно раскачиваясь, убитая словами молитвы о мести, повторяя безжизненными, помертвевшими губами эти слова.

Молитва прочтена. Разносчик поднял свое торжествующее лицо, секунду-другую смотрел на Шагаретт и, неторопливо доливая молоко в эмалированную кастрюльку, заговорил ласково:

— А у тебя, дочь и покорная ученица моя, неверная, увы, насиб моя, подрастает сынок, настоящий батур. Говоришь, Джемшидом его нарекли? Аллах акбар! Жив в тебе, о насиб, исламский дух! Оберегай же от бед мальчика Джемшида!

Ласковый тон сменился к концу фразы совсем угрожающим, но сейчас же, перехватив яростный, настороженный взгляд стража-моманда, судорожно обхватившего руками мальчика, разносчик ощерил в напряженной улыбке по-лошадиному крепкие большие зубы и уже громко нараспев протянул:

— Кисло-пресное молоко! Сладкое неснятое молоко, полезное для маленьких мальчиков молоко. Берите, госпожа, и напоите вашего сына поистине восхитительным молоком.

Тут же он ушел, почтительно извиваясь в каких-то неправдоподобных низких поклонах, обещая приходить всегда вовремя и приносить наилучшее молоко.

Вырвав сына из рук стражника, словно Джемшид весил по больше пушинки, хотя он был весьма крепкий и упитанный мальчик, Шагаретт перебежала через двор так, будто за ней гнались все злые джинны амударьинской пустыни, и скрылась за дверью своей балаханы. Миска со знаменитым мазаришерифским катыком, в котором ложка стоит стоймя, и эмалированная кастрюля остались на глиняной завалинке у ворот. Пощипывая ус, Бетаб долго смотрел на молоко, мучительно пытаясь сообразить, что же случилось. Наконец он поднял миску и кастрюлю и отнес их на кухню.

Он потребовал у служанки:

— А ну-ка, отлей мне в пиалу молока!

Медленно выпил поданное ему ничего не понимающей старухой молоко, чмокнул губами, прислушался к тому, что делается в желудке. Затем потребовал ложку катыка, съел и кислое молоко и снова, склонив голову к плечу уже с несколько комическим видом, послушал. Выпучив глаза, старуха служанка поглядывала на него, ничего не понимая, но и не смея ничего спросить у «господина войны», каким ей мнился скромный страж подворья.

Медленно Бетаб направился через двор на свое место.

— Даже если твои внутренности вспыхнут огнем… — говорил он вслух, — даже если, о ты, Бетаб, сейчас упадешь в мучениях от боли в пыль и умрешь жалкой смертью, о, пусть добрые ангелы позволят мне увидеть улыбку сострадания и благодарности на лице повелительницы моего сердца бегум за то, что ты, о сын моманда Бетаб, отвел угрозу от сынишки госпожи — образца совершенства…

Вернувшись в привратницкую, Бетаб еще некоторое время прислушивался к тому, что делается у него в желудке. Но там ничего не происходило. И к тому времени, когда старуха на большом медном подносе понесла в балахану завтрак, страж-моманд окончательно убедился, что ничего плохого ни в молоке, ни в прославленном катыке не оказалось. Бетаб даже с некоторым сожалением понял это. Он все вздыхал и преданно поглядывал на балахану. Наконец он пробормотал:

— Этого, гм, молочника завтра ты, Бетаб, изрубишь мечом.

В его мыслях и словах не было ни малейшего фанфаронства. Воинственный моманд жил в такое время, когда