Шрифт:
Закладка:
И хотя столь ясное воспоминание не должно было удивить, Теодора вздрогнула на своем месте, когда трагическая героиня на экране-в-экране подошла к краю пристани и направила свое хрупкое тело к зияющему устью реки.
Не будь на ней такого свободного пышного платья, какое ей подарили в том грязном доме, огромная горбатая тварь никогда не смогла бы протянуть свою огромную обезьянью руку и утащить ее обратно в безопасное место. Безопасное — смех, да и только.
Спасенную из чрева кита, ее возвратили в логово дракона. Вероятно, подумалось Теодоре, Луизу Брукс или Теду Бару спасли бы еще до того, как стало бы слишком поздно. Но для страдающей героини «слишком поздно» стало еще до того, как фильм начался в принципе. Экран посерел, и фокусник по-клоунски нахмурился. Он снял шляпу и прижал руку к груди, полный притворного горя. Когда через секунду пушистый белый кролик высунул голову из-под шляпы, Эшфорд не смог сдержать веселья. Превратившись из грустного клоуна в веселого, он затрясся от смеха и сунул кролика в маленькую клетку на полу сцены. Из-за экрана появилась женская рука, протягивая ему белую скатерть. Как должное приняв подношение, он расправил скатерть с апломбом, на который способен только прирожденный шоумен, и набросил на клетку.
Театральный взмах палочки: застыв над клеткой и словно задумавшись, фокусник вдруг резко швырнул палочку в дальний конец сцены и сдернул ткань с клетки.
Кролика, само собой, не было. На его месте стоял перепуганный маленький мальчик — голый, если не считать густых каштановых волос, покрывавших каждый дюйм его дрожащего тела. Волосы под глазами были спутаны и мокры от слез. Эшфорд развел руками и поклонился публике, его лицо превратилось в отвратительную маску злобного восторга. Мальчик Псоглавец забился в угол клетки и обнял свои мохнатые колени. Сердце Теодоры болело за него.
Губы мага вновь ожили, комично растягиваясь на произнесенных чересчур громко словах: это отродье тебе не поможет! — сообщили титры.
Следующая сцена показывала яркое и грязное нутро цирка. Камера рывками, будто шатаясь, двинулась по дуге, запечатлевая циркачей, расставляющих шатры. Экзотическое зверье теснилось в клетках, клоуны с пепельными лицами упражнялись в жонглировании.
Потом вновь показался папа, с вяло-бесстрастным лицом, державший в руках афишу, у которой, фокусируясь, застыла передвижная камера.
зазывала дэвис представляет:
проделки сатаны
Слова сопровождал карикатурный рисунок жеманного на вид нечистого, чьи глаза таращились в объектив камеры, пронзая барьеры времени и пространства и безошибочно находя Теодору.
Папа развернул плакат, на котором другой демон злобно ухмылялся, глядя на список задействованных в представлении:
малютка тренерша
старуха энн, нянька-негритянка
и джоджо — отвратительный мальчик-волк из костромы
Папа опустил плакат и пошел прочь, покуда не выпал из кадра. Там, где он стоял, тут же образовалось небольшое столпотворение: мужчины в соломенных шляпах, дамы в душных платьях из плотной ткани, горстка детей, скачущих за ними по пятам. В толпе той шел мужик, вырядившийся в женское: огромный, толстый, с обвисшими подушками, что были вшиты в платье, изображая огромную грудь, с лицом, перемазанным печной сажей на манер средневекового певца-менестреля. Видимо, этот нелепый шут и был «старухой Энн, нянькой-негритянкой». За руку Энн крепко держала маленькую девочку с глазами-пуговками и каштановыми кудряшками, щечки которой были перемазаны сахарной пудрой. То была Малютка Тренерша, то есть сама Теодора.
Энн протащила девочку сквозь толпу, раздвигая зевак точно бульдозер, и встала, едва они подошли к маленькому шатру у внешнего периметра цирка. Над полуоткрытыми створками тента висела богато украшенная, от руки нарисованная вывеска: причуды рода людского.
Энн в притворном негодовании раззявила рот, обрамленный сажей, и погрозила ребенку пальцем.
боже-боже, нет-нет-нет, этакое место — ничего хорошего для дитятки!
Теодора заерзала на стуле, нахмурившись. Она не помнила, чтобы ее няня в детстве говорила или вела себя в преувеличенной манере исполнителя своей роли на экране.
Девочка надулась, подняла ногой крошечное облачко пыли. Энн сердито посмотрела на малышку и уперла свои огромные руки в широкие бедра. Из-под шатра вышел карлик в костюме шута, закурил сигарету и настороженно посмотрел на Энн и Малютку Тренершу. За ним по пятам следовал приземистый человечек с рябым лицом, растянутым в гримасу, что казалась скорее последствием трупного окоченения, чем настоящей улыбкой. На его круглой голове красовался увитый полосатыми лентами колпак, большие пальцы рук он сунул за подтяжки. Пружиня на каблуках, подбежал к няньке и девочке.
Нянюшка усердно затрясла головой, ее массивные, черные от сажи щеки тряслись, как у бульдога, пока девочка дергала ее за юбки и делала огромные просящие глазищи. Зазывала схватил себя за бока и зашелся в экзальтированном приступе смеха. Ни няня, ни малютка явно не поняли причину его балагурства, да и Теодора ее не вполне поняла.
Зазывала продолжал зазывать, Энн — трясти головой, титры услужливо передавали суть их конфронтации. Наконец умелый балаганщик победил — няня сдалась и прошла за ним следом в шатер.
И вот что они увидели!
В новом кадре оказалась невероятно тучная женщина в раздельном купальнике. Она сидела на подстилке из сена за железной решеткой и тряслась, отчего огромные жировые складки ходили ходуном и шлепались друг о друга (Теодора произнесла вслух: «Большая Берта» — она начала вспоминать).
И действительно, на титульной карточке, показанной следом, значилось, что тетка-гора — не кто иная, как Большая Берта, почти пятьсот фунтов чистопробной женщины.
Следующий экспонат, как и все, сидел за решеткой — печального вида создание, все обросшее не то шершавой чешуей, не то потрескавшимися костными бляшками. Изредка тело содрогалось, и тогда чешуйки наверняка терлись друг о друга, рождая шуршащий звук, но этого немой фильм передать, конечно, не мог. Согласно титульной карточке, это была уникальная женщина-аллигатор из болот Луизианы.
Так они и текли беспрерывной рекой: бородатая женщина в балетной пачке; пара сиамских близнецов, играющих в шахматы; мальчик-краб, что потягивал чай, опасливо зажав ручку фарфоровой чашки меж двух уродливых пальцев, росших врастопырку прямо из запястья. Были там поросенок с одним выпуклым черным глазом в центре головы (он же «поросенок-циклоп») и уродец с выступающим лбом и опухшей челюстью («обезьяна или человек?» призывала разгадать надпись на карточке).
