А он берет из буфета банку варенья и всю банку – хлоп мне в тарелку! Чуть не полная глубокая тарелка варенья! Весь стол обрызгал. «Роза» варенье. И ложку мне дает. Столовую ложку.

– Рубай, – говорит, – чтоб все съел.

– Как все?

– Давай, давай!

Я не решался.

– Обижаешь, – говорит, – меня обижаешь…

– Без чая? – спрашиваю.

– С чаем – дома. А в гостях жми!

Я взял ложку. Попробовал. Что-то не то. Вкус какой-то не тот. И не сладко.

Я еще раз хлебнул.

Он смотрел на меня.

Два-три лепестка плавали в этой тарелке.

– Ну? – спросил он. Весь подался вперед, и улыбка на лице какая-то неприятная.

– Вы знаете, – говорю, – это не варенье.

Он придвинулся ко мне, уставился на меня, как сова, и говорит:

– Так что же это?

Я вздохнул, отодвинул тарелку.

– По-моему, это вода.

Он взял ложку, попробовал.

– Ну, парень, какая же это вода! Я тебе принесу сейчас воду!

Приносит стакан с водой.

– Вот вода, – говорит, – в стакане. А там не вода. Там варенье!

Я стал сомневаться. Может, мне показалось? Может, я оскорбил его? Глазею на это варенье как ненормальный.

Он как закричит:

– Да ты с ума сошел! За кого ты меня принимаешь?!

Я еще раз хлебнул.

Нет, вода. Провались я на этом месте. Может, в банке и было варенье, но было оно там давно, это точно.

Вошла она. Он сразу к ней кинулся, стал ей с таким жаром рассказывать, как я посмел его подозревать и прочее. Он прямо визжал, можно было подивиться его энергии. Как будто вся жизнь его заключена в этой тарелке с вареньем. Я хотел еще раз попробовать, но я уже несколько раз пробовал, даже смешно.

– Ты слышишь? – кричал он. – Что мне говорят?! Ты ведь слышишь!

А она молчит. Руки на груди скрестила и молчит.

– Нет, ты скажи ему! Прямо в лицо скажи!

А она вышла.

Он вслед ей крикнул:

– Женщины уходят, а мужчины остаются! – Эти слова прозвучали очень торжественно и значительно.

Я смотрел в тарелку. Я опять начинал сомневаться. Он так орал!

Схватился за голову и сидит.

– Вот, бальзак, не женись, – говорит, – видишь сам, ни поддержки, ни помощи…

– Успокойтесь, – говорю, – не надо так волноваться. – А сам в тарелку смотрю, ведь вода там, вода…

А он печальный-печальный:

– Сам посуди: чего мне с ней расходиться – красавица. Я ее как есть воспринимаю, так, видишь ли, она со мной хочет расходиться…

Я отодвинул тарелку. Нет, я не сомневался, что там вода, хотя все еще не мог представить себе, с какой стати он подсунул мне воду вместо варенья.

Он увидел, как я отодвинул тарелку, взял ложку и попробовал.

– Ты прав. – Он похлопал меня по спине. – Вода. И как это могло случиться? Ума не приложу! Бальзак всегда был прав…

– Нечего меня бальзаком называть, – сказал я.

Но он не обратил внимания на мои слова. У него было такое грустное лицо!

Неимоверно грустный, он поднялся из-за стола, подошел к буфету, вынул оттуда банку варенья «Роза», положил мне на блюдечко немного этого варенья, одну чайную ложечку, а сам вот-вот заплачет…

Позвал жену срывающимся голосом.

– И как это могло случиться? – спросил он ее хрипло.

– Чего случиться? – спросила Сикстинская Мадонна.

– Ничего… – сказал он, – ничего… Принеси ему чай…

Я ничего не понимал. Все так же обалдело глядел на них, на варенье в блюдечке, на воду в тарелке…

Она принесла чай, вздохнула, он спросил:

– А тортика не осталось?

– Ты ведь знаешь, его ела кошка, – сказала она.

– Да… Да… – сказал он тихо, глядя в одну точку, – кошка съела розу и лепестки…

Сикстинская Мадонна ушла, хлопнув дверью.

А Викентий Викторович вдруг стал хохотать, задыхаясь от смеха, вытирая глаза платком. Это был смех от души, смех чрезмерно довольного человека и в то же время смех странный. Может быть, странным он мне показался потому, что я не ожидал его.

Он постепенно кончил смеяться, зачерпнул ложечкой варенье из моего блюдечка, положил его в рот и медленно съел.

Отпил глоток из моего стакана. Взял меня под руку, подвел к буфету, раскрыл настежь дверцы:

– Выбирай, выбирай себе самую лучшую воблу! Вкуснейшая рыба! Самую лучшую выбирай!

– Зачем мне воблу?

– Выбирай, не тушуйся! Ты не знаешь, какая она вкусная, бери! Вот эту красавицу! Ну, на! Самая большая, красивая вобла!

Взял и сунул мне воблу в карман. Я ее вынул, а он мне ее обратно. Что ж, пусть.

– Нам с тобой предстоит серьезная работа, бальзак! – сказал он, потирая руки. – Только морально устойчивая, несомневающаяся личность, как ты…

– Я не бальзак, – прервал я.

Он на миг остановился (как можно, мол, так неделикатно прерывать человека!), отпил еще глоток из моего стакана. Подошел к карте города. Большущая карта во всю стену. В руках он держал не то палку, не то ножку от стула, а шел, как на параде вышагивая. Ткнул палкой в карту:

– Вот здесь я живу! В центре города! Окраины меня не интересуют! Отсюда мы пойдем на демонстрацию под гром оркестра!

Да с таким видом, как будто он один живет в центре города, весь центр из него одного и состоит. Если на то пошло, я тоже живу в центре и ничего в этом особенного не вижу. Подумаешь, велика важность, пойдет на демонстрацию со своим ателье!

Что я морально устойчивый, несомневающийся, мне нравилось. Терпеть не могу, если меня ругают. А когда меня хвалят, я прямо весь загораюсь, у меня появляется дикое желание совершить выдающийся поступок, чтоб меня еще больше хвалили. Тех людей, которые меня хвалят, я обожаю. Они представляются мне настоящими людьми. Хвалебные слова в свой адрес я всегда воспринимаю полностью, сразу и отчетливо. А другие слова до меня доносятся обрывками, клочками, как нечто далекое, ненужное и неинтересное. Я сам в этом нисколько не виноват, так уж устроен. Хотя, может быть, и все так устроены, я над этим вопросом не задумывался. Вероятно, если вдуматься, не очень-то симпатично выходит.

Он палку не опускал, держал ее воткнутой в середину карты и тараторил без умолку.

– Как мне тебя называть? – вдруг заорал он, бросая палку в угол. – Милостивый государь или ваше превосходительство? Ответь мне, пожалуйста, если тебя бальзаком нельзя! Ваше превосходительство или ваше сиятельство? О! Есть! Ваша светлость! Вот как теперь я буду тебя звать! Милости просим вашу светлость на балкон!