Шрифт:
Закладка:
Зачем я сюда пришёл? Что, чёрт возьми, я собираюсь сказать именно ей?
Дверь открывает Мэнди. Она выглядит старше, чем на фотографиях, которые Уотсон всегда показывал мне, у неё тёмные круги под глазами. Но я думаю, именно это и делает с тобой смерть мужа. Она держит на бедре ребёнка — Эми. Малышка теперь тоже подросла, и она смотрит на меня широко раскрытыми глазами, как будто тоже не понимает, какого чёрта я здесь делаю.
Взгляд Мэнди задерживается на мне, на парадной форме, которую я ношу из уважения к тому, что я здесь делаю, хотя это и неофициально. У неё уже был такой визит, официальный, когда они появляются у твоей двери с флагом. Это должен был сделать я, единственный выживший член моего отряда.
Я струсил раньше.
Теперь я навёрстываю упущенное.
Прошло три месяца. Три месяца, прежде чем я смог с этим смириться. Две недели с тех пор, как я вообще смог сесть за руль грёбаной машины. Я ехал в Кентукки, мои пальцы так крепко сжимали руль, что побелели костяшки, сердце колотилось так быстро, что я был уверен, что у меня вот-вот случится сердечный приступ.
И теперь я стою здесь, одетый в форму, вручаю ей флаг, моя жалкая попытка дать ей что-то, что компенсирует её потерю. Моя жалкая попытка смягчить чувство вины, которое я испытываю за то, что выжил во время взрыва, который должен был убить и меня тоже.
Пожилая женщина подходит к двери позади неё и останавливается, увидев меня, молча забирая ребёнка из рук Мэнди. Жена Уотсона тянется к флагу, выражение её лица не меняется, пока она не дотрагивается до ткани. Затем она падает на колени, всё ещё держа его руками, издавая крик, который разрывает меня до глубины души.
Я касаюсь её руки, намереваясь поднять её на ноги, сказать что-нибудь значимое, что избавит от боли. Но когда я кладу свою руку на её, я теряю себя. Плотина открывается, и я не могу остановить слёзы, которые текут по моему лицу. И так, мы стоим там, она и я, вместе оплакивая жизнь её мужа и жизни моих друзей, которые были потеряны.
* * *
Наши дни
— Итак, куда мы едем? — спрашивает Эдди, забираясь на переднее сиденье и ставя босые ноги на приборную панель моей отстойной машины.
— Серьёзно? Ты задаёшь мне этот вопрос? Как ты думаешь, куда мы направляемся?
Эдди улыбается:
— На пляж.
Совсем как тогда, когда ей было шестнадцать.
И это так, словно мы снова подростки, Эдди смеётся над какой-то глупостью, которую я говорю, и хлопает меня по руке с пассажирского сиденья, пока мы семь часов едем в Хилтон-Хед. Вдали от всего этого дерьма в Нэшвилле Эдди начинает раскрываться. Морщинка, которая, как я думал, навсегда отпечаталась у неё на лбу, исчезла, и она кажется довольной и непринуждённой. Она кажется счастливой.
Я вспоминаю, как в последний раз ездил в путешествие, в Кентукки, чтобы повидаться с женой Уотсона Мэнди. Поездка, которая разорвала меня надвое, оставила меня сломленным. Я совершил ту же поездку ещё четыре раза, свою версию паломничества, совершив то, чего я боялся больше всего, что, как я думал, уничтожит меня. Но, в конце концов, этого не произошло. Это помогло мне собраться.
Она смотрит на меня, пока мы едем:
— Ты пялишься на меня.
Я пожимаю плечами:
— Без причины.
— Что? — спрашивает она, повышая голос. Но она улыбается.
— Ты просто выглядишь… счастливой, — говорю я. Но счастлива не только она. Это странное чувство — быть довольным. Оно подкрадывается к тебе, когда ты меньше всего этого ожидаешь. В этом отношении это очень похоже на любовь.
— Обычно я не выгляжу счастливой?
Я смеюсь:
— Чёрт, нет, это не так.
— Ну, может быть, я и счастлива, Хендрикс, — замечает она. — Я думаю, что могла бы быть.
Я думаю, что я тоже мог бы быть.
* * *
Эдди прикрывает рот рукой, её плечи трясутся, когда она хихикает, прикрываясь рукой, над тремя студентками колледжа, поющими караоке в пьяном исполнении «Не переставай верить». Мы сидим в маленьком дайв-баре на пляже, Эдди в джинсовой юбке с разрезом и майке на бретельках, в бейсболке. Перед тем, как мы покинули отель, она беспокоилась, что кто-нибудь может её узнать, но никто этого не сделал, и я испытываю облегчение. Она выглядит как обычная студентка колледжа. Только намного сексуальнее.
— О, ты думаешь, что сможешь сделать «Путешествие» лучше? — спрашиваю я, делая глоток своего пива.
— Я превосходно исполняю эту песню, большое тебе спасибо. Ты идёшь туда, — Эдди проводит пальцем по солёному краю своей «маргариты», и когда она кладёт палец в рот, я думаю, что это самая непреднамеренно сексуальная вещь, которую она когда-либо делала.
Я поднимаю брови.
— Я бы пристыдил тебя, красотка, — говорю я. — Ты никогда не слышала, как я пою.
Спустя две рюмки текилы в песнях наступает перерыв. Эдди кивает на сцену.
— Вот твой шанс, красавчик, — говорит она, подмигивая. Она думает, что я не клюну на её наживку, но я допиваю остатки пива и встаю. — Куда ты идёшь?
— Ты хотела, чтобы я спел тебе серенаду, не так ли?
Эдди смеётся.
— Я не это имела в виду, — отвечает она. — Сядь.
— Ни за что в жизни, сладкие щёчки, — говорю я, когда она закрывает лицо в притворном смущении. — Не волнуйся, я посвящу это тебе.
— Хендрикс, нет! — протестует она, но смеётся и откидывается на спинку стула, вытянув ноги перед собой, на ногах бирюзовые шлёпанцы, а поля шляпы опускаются на лицо. Я наблюдаю, как она подзывает официантку и берет ещё порцию текилы, которую она протягивает мне в знак приветствия.
Когда начинается музыка, я практически слышу со сцены, как она стонет. Ладно, на самом деле я не слышу, но её реакция бесценна. Эдди закрывает лицо руками, когда я беру микрофон.
— Это для моей лучшей подруги, которая должна просто признать, что мой голос гораздо более потрясающий, чем когда-либо будет у неё.
Я горланю текст к первому хиту Эдди «Country Sweetheart», сладкой поп-песне в стиле кантри, которая сделала её знаменитой. И под «горланю» я подразумеваю, что исполняю свою версию пения, которая находится где-то на шкале терпимости между скрежетом гвоздей по классной доске и самым раздражающим звуком в мире. Но я знаю все эти чёртовы тексты, хотя не увлекался этим дерьмом, когда учился в старшей
