Мико почувствовал, как по спине у него забегали мурашки.

— Не говори ты таких вещей, ради Бога, — сказал он. — Ведь Питеру лучше. Не такой он человек, чтобы умереть от затрещины по башке. Может, теперь он угомонится немного, — продолжал Мико, стараясь вызвать у нее хотя бы тень улыбки.

Улыбка вышла слабая.

— Спокойной ночи, Мико, — сказала она.

Он дождался, чтобы за ней закрылась дверь, и только тогда повернул домой. На фоне розовеющего неба вырисовывались стройные мачты рыбачьих баркасов.

«Прямо как будто тысяча лет прошла», — думал Мико.

Глава 10

Они возвращались домой. Осенний день чуть занимался.

Ветер дул слева. Туго надутый парус размеренно, почти незаметно для глаза тащил тяжелый баркас по морю.

Мико, присевшему на крыше люка, был виден город, стоявший вдалеке, влево от них. С обеих сторон шли другие баркасы, тоже возвращавшиеся домой. На широком просторе залива они казались маленькими и черными и при свете серенького утра походили на жуков, разбросанных по скатерти. Восходящее солнце почти не прибавило красок. Только бросило розовый мазок на облака и поднялось из-за них. Он очень устал. Глаза сами собой закрывались. Грязная, давно не снимавшаяся одежда раздражала. Он взглянул на отца. Отец стоял, облокотившись на другой борт, с трубкой в зубах, которую придерживал коричневой, заскорузлой, не хуже чем у самого Мико, рукой. Вторую мускулистую руку он прижимал к груди. Вид у него был тоже усталый. В густой щетине проглядывала седина. Веки покраснели, широкие плечи ссутулились. Подумать только, усталость сказалась даже на Большом Микиле!

На деда, положившего морщинистые руки на румпель, Мико не стал смотреть.

Не хотел. Потому что сейчас, ранним утром, после трех дней, проведенных в море, дед выглядел совсем скверно. Он видел его лицо, когда они уходили из дому, заметил лиловые мешки под глазами и только с большим трудом, напрягши всю свою волю, удержался от того, чтобы не подсадить его в лодку. Бог мой! Подсаживать деда в лодку! Рано или поздно придется на этот счет что-то решать, от этого никуда не денешься. «Только не сейчас, — думал он, — не будем сейчас принимать никаких решений. Отложим это до завтра. Потому что, если правду сказать, совсем никудышным стал дед в их деле».

Мико вздохнул.

Нет, лучше не думать об этом. Опять-таки Питер и его странные… Нет, только не об этом. Тут уж просто неизвестно, что и делать. Лучше уж думать о деде с его старческой никчемностью.

«И чего мы стараемся?» — заставил себя подумать тогда Мико.

Он посмотрел себе под ноги. На ящики с рыбой. Почти полный трюм рыбы. Ладно. А стоит ли она всего этого, вся эта неподвижная груда рыбы? Эта безжизненно застывшая макрель, и тригла, и несколько штук трески, и какая-то странная рыбина с головой триглы и с телом ужа, и камбала, и несколько черных косоротов?

Он вспомнил, как они трудились не покладая рук, час за часом, чтобы поймать все это. Как две ночи кряду им пришлось спать только урывками. Как они то валялись вповалку в трюме, то дрожали на палубе прямо под открытым небом у какого-то незнакомого причала, бог весть где. Кругом ни звука, только крикнет иногда зуек или козодой, а то издалека, откуда-то с унылой каменистой земли, вдруг донесется собачий лай, и тогда всплывает перед глазами картина: маленький домик с ярко пылающим очагом, вокруг которого собрались люди. Они курят трубки и поплевывают в золу, у них есть теплые постели и жены, с которыми они могут разделить эти постели, чтобы хоть на время забыться, не думать об убожестве своей жизни и о ее бессмысленности. И стоит ли такое недолгое благополучие тех трудов, усталости и ожесточенности, которыми приходится платить за все это?

«Эх, — подумал он, — кажется, я начинаю впадать в меланхолию. Так, бывало, Питер разглагольствовал, а мы над ним смеялись. Так уж мир устроен, а никуда от этого не денешься. Испокон веков существуют люди, которые богатеют, и жиреют, и живут чужим трудом и потом, как паразиты. Пока что в Ирландии дело обстоит именно так, и если Питер не поторопится и не предпримет чего-нибудь, то так оно, вероятно, и останется».

Бедный Питер! Бедный, бедный Питер!

«Не буду больше о нем сейчас думать», — решил Мико, повернулся, перегнулся через борт и сделал губами движение, как будто хотел плюнуть в торопливо катившее куда-то море.

«Знаю я, — размышлял дед, — о чем он думает. Прекрасно знаю. И о чем думает Большой Микиль, попыхивая трубкой, тоже знаю. И, конечно, дольше откладывать этого дела нельзя. Если дожидаться, пока эти два болвана заговорят, от меня, пожалуй, останется один скелет со слезящимися глазами, а я все еще буду держаться за румпель». Глаза у него действительно начали слезиться. Совсем недавно, только в этом году. Он и прежде не любил смотреться в зеркало, а теперь и вовсе этого избегал. Бороду стриг на ощупь и старался отводить глаза в сторону от луж и от моря, когда в них отражалось его лицо. И так тяжело сознавать, что старишься, чего же еще любоваться на это?

Достаточно было посмотреть на свою руку, лежащую на румпеле. Когда-то она была большой и широкой. В ее коричневых тисках можно было согнуть шестивершковый гвоздь. И он знал: насколько сдала рука, настолько и сам он сдал. Ему не надо об этом говорить, слава Богу, не дурак, сам понимает. Ладно. Все это он знает. Только вот они не замечают этого. Много чего они не замечают, даже если их молчанье говорит куда красноречивее о том, чего они никогда не посмели бы сказать вслух. Этот здоровенный болван, сын его. Ну что он за человек такой? Да разве это мужчина? Будь дед на его месте, он бы так прямо и сказал: «Эй ты, старый дурак, да куда тебе в море ходить!»

Он посмотрел на сына и поймал на себе его внимательный взгляд. Один взгляд. А затем большой рот растянулся в улыбку, и Большой Микиль подмигнул ему