– Я думаю, там какое-нибудь привидение от Эмили Дикинсон[71] воду мутит, – сказал Робин. – Мстит за их пакости.

В раздевалку закатился Мэтью, по широкому лбу его и полыхавшим заревом щекам струился пот. Хрюшка суетливо отворил свой шкафчик и начал переодеваться.

– А, Мэтью, – вернулся из душевой Секвойя с ведром. – Я тут прибирался, освобождал ненужную ячейку. Кажется, это твоё.

Он извлёк из бывшего шкафчика Тео какую-то книгу.

– На корешке твоё имя.

Мэтью взвизгнул:

– Учебник по Ранней республике! А я уж думал, придётся платить за утерю… – Мэтью, пыхтя, запрятал долгожданную находку в свой шкаф и поковылял на выход.

– А ты что, тоже играть надумал? – спросил я Робина.

– Не, думал, бутсы забыл тут. Наверное, в комнате под кроватью они. Хорошей игры!

– Давай, давай, проваливай!

Мы вышли с Питером к игровому полю, где уже шла разминка.

– Странный тип этот Робин, да? – сказал Питер.

– Обыкновенный олух, как мы.

– Его бутсы перед дверью на видном месте стоят. Я о них чуть не расшибся.

На моё лицо наползли тучи.

– Тогда какого чёрта он их искал в раздевалке?

– Без понятия, – сказал Питер. – Вот и говорю – странный тип.

– И зачем ему бутсы, если он не играет сейчас?

– Отец говорит, что знает эту породу. На войне повидал. В жизни совсем иными людьми оказываются.

– В тихом омуте?..

– Ну да, ну да. Что-то в этом духе. Наш Робин ещё всех удивит.

– А?

– Это старик мой сказал.

– А почему он вдруг такое о Робине? – спросил я.

– Не знаю. Тоже замечал за ним, наверное, странности всякие.

– Например?

– Да не знаю. Роб мылся как-то, когда отец драил в умывальне. Так, говорит, слышал, как Роб «Красное знамя» напевал.

– Ну и что? – пожал я плечами. – Коммунисты сейчас в моде среди бунтарей.

– Это вроде не коммунисты… В любом случае кому из нормальных такое в голову петь стукнет? Хотя у каждого бзики свои. Вот у тебя же есть бзики?

– Не знаю, – сказал я честно. – Под душем я нем, как рыба.

– Ну, а насчёт самолёта?

– А, это… Ну да, есть.

– Ну вот!

– Но это мечта, а не бзик, – сказал я.

Питер так весело головой повертел, что золотистые волосы разлетелись.

– К мечте нужно стремиться, дружище. А ты что делаешь? Паркуешь свой бампер к пьяным бабам за фунт в вечер.

– За полтора, – уточнил я. – И плюс чаевые.

– Я тебе скажу, не там ты вертишься.

Я пожал плечами.

– Как знать.

– Не те цены себе вешаешь. У меня хотя бы выход отсюда есть, – объяснял Питер. – Я не хочу в древних городищах рыться, понимаешь, я здесь только потому, что отец настоял. Роданфорд – трамплин в будущее, говорил он. Такая удача, что бесплатно Кочински меня взял. А я хочу в Королевскую академию драматического искусства в Лондоне. Чтобы актёром стать. Вот куда я рвусь. Но там меня не ждут. У меня не то социальное положение. И поэтому ярмарочные фестивали пока что – моя единственная дверь к мечте. Я знаю, что на них съезжаются ректоры половины драматических школ. Меня могут заметить, понимаешь?

– Ага.

– Это мой шанс. И Лемертон считает, что я неплох.

– Ты чудо как хорош, приятель. Я бы запал на тебя, если бы не твоя обезьяна в штанах.

Это было почти правдой. Питер заулыбался, широко оскалив зубы. Он был и в самом деле красив, как Орфей.

– В лепёшку расшибусь, дружище, если нужно будет.

– И через принципы перешагнёшь?

Питер задумался. Я такое у него специально спросил про принципы. Адам меня в слабаки определил уж больно лихо, не проверив толком. А что насчёт Питера?

Горден не дал нам продолжить. Мы встали в строй, переключившись от наших мозгов к ногам и туловищам.

После игры наша элитная раздевалка пахла, как швейцарская сыроварня, размещённая в конюшне: острый запах фондю мешался с запахом конского пота. И нам, выложившимся на поле во всю юношескую дурь и силу, было начхать на проблемы внешнего мира. Пускай мы покрылись, как дикие степи, растительностью и поглотали Адамовы яблоки, но мы не переставали галдеть, как обычные дети. Разве мог кто-то из нас убить товарища из-за отнятой игрушки или ещё из-за чего?

Я размышлял над этим, пока мылил голову. И ещё рассуждал о размерах. Мой самолётик из Hamleys[72] я бы уже давно променял на настоящий Waco F, будь у меня деньги. С годами наши интересы дорожают, и, может быть, некоторые из нас уже дошли до того, что за отнятое готовы пойти на убийство? Хотя Адам утверждает, что не во всех нас сидят пороки, а без них убийцами не становятся. Одно мне совершенно ясно: Тео оставался из нас наибольшим ребёнком. Он мог запросто вляпаться. К примеру, по дурости отобрать у кого-то нечто очень дорогое.

Я попытался вспомнить, когда же мы всё-таки выросли.

Глава 21

Когда же мы выросли?

У тётки Уилгрет – хотя чаще мы звали её «антиквариатом», потому что на вид она с королевой Анной в один класс ходила, – была племянница Томазина, лет двадцати, с кудрями до плеч и вздёрнутым носиком. Она жила рядом со школой, и мы бегали к ней на перемене, просили испечь нам что-нибудь. Вставали у окна, как свора голодных псов, или залезали на карниз и молча пялились. Мы ведь не за бапсами[73] на самом деле сюда бегали. Грудь у малышки Томазины, говорили мы со взрослым апломбом, в порядке. Как две ракеты в боевой готовности.

А понедельника мы ждали не меньше, чем дня, когда война кончится, чтобы шотландская национальная команда по футболу наконец-то вернулась в игру. Начало недели Томазина всегда отмечала жарением оладий. Брала в круглые ручки цукини и тёрла все пятнадцать дюймов на дощечке. Мы столбенели, как будто факир нас заклинал игрой на дудочке.

Я обнаружил, что взрослею, в одиннадцать. Мне тогда жутко захотелось силлабаба[74] в его самой жёсткой алкогольной комплектации. Дед смеялся, помню. Он силлабаб-то круче всех делал, даже корову доил в ведро, предварительно отлив в него самодельного яблочного сидра, чтобы не отнять ни секунды свежести у будущей закваски. Затем давал готовой субстанции настояться в холодном чулане. Я рано утром нёсся туда, чтобы первым увидеть пенку из свернувшегося молочного белка, причудливо выступившую на поверхности.

Когда со мной это случилось в одиннадцать лет, я вспомнил эту пенку. Решил, что я теперь мужчина, и первым делом попросил