Не близкий свет, а приехала! Нашла тебя, Степан!..

А ты не знал, что Шумейка вот уже два года как ищет тебя? Она трижды писала в райком и не получала ответа. Бывший секретарь райкома, не без сговора с Агнией Аркадьевной, «замял это дело с Шумейкой», и все письма Шумейки неизменно попадали в руки Агнии. И те, что Шумейка посылала в райком, и те, что шли на твое имя в Белую Елань.

Думала ли Агния Аркадьевна, что ее хитрость когда-нибудь откроется и Степан все узнает?

Не думала и не гадала. До Полтавы – не рукой подать! Она сговорилась с заведующей почтой в Белой Елани, Нюрой Шаровой, своей давнишней подружкой еще по леспромхозу, и та добросовестно передавала ей письма Шумейки из Полтавы. Ни слезы Шумейки, ни стенания – ничто не тронуло сердце Агнии. А ведь она перечитала все письма! И то, в котором Шумейка прислала Степану Егоровичу фотографию сына Леонида и свою собственную, слезно умоляя Степана написать «хоть едное слово до сына Леши»! Разве можно было читать без щемящей боли письмо Шумейки:

«Степан Егорович, пишу тоби и горькими слезами моюсь, як проклятая. Напиши хоть едное слово своему сыну Леше, бо тут в Полтави скаженные люди прозвали його фрицем. Кажуть, шо вин родився вид якого-то фрица, а не от русского офицера. Говорять, шо я нагуляла його с яким-то эсэсовцем и бежала с тим фашистом у Польшу. Ты едный человек, шо знаеть, де я була в зиму сорок третьего роки! Отзовись, Степан Егорович. От того дида Грыцька, де ты мене оставил беременную и больную, на другой день забрали меня полицаи в управу и били мене, пытали, шоб я сказала, де сховались партизаны. А я ничего не знала! Три дни держали мене в той управи, як у черта в пекли. О Боже! Шо тико не пережила в те дурные годины!.. Потом мене погрузили в товарный вагон, як ту скотину, и повезли до Германии. В Польше, когда у меня начались роды в вагоне, мене выкинули фрицы на яком-то разъезде. Добрые люди помогли мене, и я не сгила, як та былинка у поли. С дитиной на руках я сховалась у городи Лодзи. Добрый чиловик, доктор, принял мене в больницу, и я стала роблить дежурной сестрою. И все ждала, ждала конца хмары! И вот – побили ворогов, и я стала шукать тоби. И в Москву писала, и до Каратузского райкому, и не было мене ответа. Потом ще раз написала в управу колхозов, и мене пришла цидулька, шо ты проживаешь у Белой Елани и робишь председателем колхоза.

Спомни, Степан Егорыч, чи не говорил ты мене, шо николы не забудешь своей Шумейки! А боишься послать хоть едное слово! Нима у моего сына ни фамилии, ни отчества батьки. Як той приблудный котенок. А скико я пролила слез та стинаний, одно небо знает!

Слухай, Степан Егорыч! Один лютый чиловик, здесь в Полтаве, написал на мене клевету, и я вже три месяца не знаю, куда притулить голову. Тот чиловик – Хома Тарасюк, сам служил у полицаев, и когда стал приставать к мене, щоб я выйшла за него замуж, я сказала поганцу: для мене краше от зелья смерть, чем выйти за тебя, полицай! И вин тогда написал до газеты, до горсовету, до горздраву, и везде кидал на мене грязью. И шо сын у мене от фрица, и сама я бежала до Польши с фрицами-фашистами! О лихочко! Як жить мене, скажи?…»

И ты, Степан, ничего не ответил, потому что и не подозревал о существовании такого письма Шумейки! Если бы ты взял в руки такое письмо, у тебя бы вспыхнули ладони.

Обо всех своих долгих мытарствах Шумейка поведала первому секретарю райкома.

Два часа Шумейка разговаривала с секретарем при закрытых дверях.

– Поганый чиловик Степан Вавилов, коли не признает своего сына, – так заявила Шумейка секретарю райкома.

Потом Шумейка попросила, чтобы секретарь взглянул на ее сына, и сама привела мальчика из приемной. Рослый, лобастый паренек, черноглазый, смуглый, стоял перед секретарем райкома, потупя голову. За малые годы он много кое-чего пережил! И фрицем звали Лешу, и приблудным, и, случалось, поколачивали сверстники. На все оскорбления взрослых и детей он отвечал настороженным, тяжелым взглядом, точь-в-точь сам Степан Вавилов. Потом Леша усомнился: правда ли, что у него отец русский офицер, сибиряк?

– Чи не похож? – И Шумейка умоляюще взглянула на секретаря. По ее щекам скатились две слезинки.

Секретарь ответил:

– Очень похож. Вот подрастет, отпустит черные усы, и тогда их не отличишь – отца от сына.

– Усы? – удивилась Шумейка, смахнув слезы с лица. – У Степана Егорыча усы?

– Усы, усы! Вот такие! Как у запорожца.

– Боже ж мий! Я б его не признала. Тогда вин був без усов.

– О! – Секретарь покачал головою.

– Чи пиихать мене до Белой Илани? – спросила Шумейка.

– Нет, подождите здесь. Во вторник у нас бюро, и Вавилов обязательно здесь будет. А пока – держите в тайне свой приезд. Пусть он встретится с вами внезапно. Так будет, пожалуй, лучше. В Белой Елани у него жена и сын.

– Вин мне ще тогда балакал, шо у него е сын. Он вже взрослый, его сын?

– Второй год работает трактористом, – ответил секретарь. – А вы надолго приехали в Сибирь? Может, останетесь у нас здесь, в Каратузе? Я могу позвонить в райздрав.

– Я ще сама не ведаю, як мне быти. В Полтаву я не вернусь.

– Тогда продолжим наш разговор в среду. Я вас буду ждать.

После Шумейки секретарь долго говорил со своим помощником. Тот подтвердил, что действительно в райком приходили письма от Шумейки и прежний секретарь получал их лично и наказал «не разглашать тайну писем Шумейки». И если бы Степан Вавилов узнал про Шумейку, то он, конечно, немедленно бы уехал на Украину либо вызвал бы Шумейку в Сибирь, и тогда бы все полетело кувырком.

– А он, как там ни говори, тянет колхоз! И, кроме того, Агния – законная жена Вавилова. Я ее лично знаю еще с сорок третьего года, когда она работала в леспромхозе. Не женщина – а подвиг.

– А что у ней за история была с Боровиковым?

Помощник махнул рукою:

– В той истории, если разобраться, виноват сам Вавилов.

Секретарь попросил найти письма Шумейки.

– Их в райкоме нет. Я передал их Агнии Вавиловой.

– Значит, все письма Шумейки у жены Вавилова?

– У ней.

– И Вавилов ничего не знает?

– Думаю, что нет.

– Значит, фактически устроили заговор против Вавилова?

Завязь четырнадцатая I

…Есть, говорят, у любви какое-то шестое чувство. Ни осязание, ни зрение, ни слух, ни вкус, ни обоняние не могут проникнуть в тайну сердца; как и что там? Любовь проникает всюду.

Еще до того, как Шумейка надумала ехать в Сибирь из Полтавы, она была уверена, что Степан любит ее. Особенно насторожило Шумейку гневное письмо Агнии Вавиловой, «законной» супруги, полученное еще в начале марта. Агния требовала, чтобы Шумейка прекратила писать Степану, и что он, не читая, рвет ее письма, и до каких же пор Шумейка будет надоедать мужу Агнии, Степану Егоровичу?

– Це же та самая Агния! – вспомнила Шумейка. Степан говорил ей, как его жена спуталась с каким-то парнем и родила от него девчонку и они разошлись. – Брешет Агния. И письма мои ховает от Степушки. Сама пииду до Сибири.

И вот – приехала…

За четыре дня Шумейка многое успела узнать. И весь Каратуз исходила с Лешей, и в больнице побывала, где нашлось место фельдшерицы, и в районной гостинице подружилась с милой заведующей, Ириной, а главное – разведала про Степана.

– Бирюк. Чистый бирюк! – говорили одни.

– Вавилов? Который Вавилов? Из кержаков? – спрашивали другие.

– Шо це за кержаки? – недоумевала Шумейка.

– Не знаешь кержаков? Да ты что, нездешняя? С Украины? А! Ну, значит, кержаки это, как бы тебе сказать, дева, староверы, значит.

И Шумейка стала расспрашивать, что за люди староверы. Наговорили ей столько, что голова кругом шла! И молятся двумя перстами, и гостей не привечают, и сами в гости не ходят. Но ведь Степан совсем не такой!

Один представительный мужчина сообщил:

– Вавилов? А! Это такой председатель – зимой льда не выпросишь. Скупердяй, кержак!

И еще