Шрифт:
Закладка:
Перо разбрасывает чернильные брызги. В каракулях, в кляксах — повеление о свинце: «Взять сильно, а деньги после заплатить»…
Дверь приоткрылась. Сквозняком шевельнуло бумаги на столе. Петр сердито — в мыслях застрял псковский митрополит — рявкнул не поднимая головы:
— Кто там?
Краем глаза приметил Бухвостова. Отходя от гнева, мягко спросил:
— Чего тебе, Леонтьич?
У Бухвостова есть редкое, очень ценимое Петром, свойство становиться незаметным. Он тут же, в комнате, а как будто его и нет. При нем можно и мысли высказывать вслух. Ничем не обнаружит, что слышит. Какие же мысли у него самого? Того не скажет. Бомбардирский капитан знал, что у немногословного сержанта нет раздумий отдельных от его, петровских, раздумий…
Сергей Леонтьевич стоял, прислонясь плечом к косяку, расписанному пестрыми букетами. Он смотрел на стены, обтянутые серым парусным полотном. Была открыта дверь в спальную комнату, крохотную и полутемную, наподобие сундука. Поразительно, что Петр, так любивший простор, мог заснуть только в этакой душной тесноте. Наверно, то было воспоминание детства, память о кремлевских теремах…
Охваченный горем, сержант взглянул на сидящего за столом человека. Из кованой железной укладки, раскрытой на полу, вывалился ворох бумаг. Шандал со свечами тоже стоял на полу. Петру за столом тесно.
Сержант смотрел на человека, вольного в жизни и смерти неисчислимого множества людей. Но что он без этих горемык лапотных, без народа, гнущего спину на пашнях, льющего свою кровь в сражениях, битого батожьем, изломанного на дыбе?.. Освободил бы он Орешек, если бы полтысячи отборных молодцов не полегли на той островной земле?.. Ныне насыпает бастионы и стены Петербурга. Строят безвестные, у кого и имен настоящих нет. Мрут на болотах. Нева унесет память о них, как весенние льдинки в море… Кровь, пот, слезы — вот на чем круто замешана Русь.
Петр вскочил из-за стола.
Бухвостов стоял на коленях.
— Встань! — загремел Петр. — Не годится солдату стукать лбом о землю. Встань!
Сергей Леонтьевич не поднимался. Бомбардирский капитан видел седину, густо пробившуюся сквозь смоляную чернь волос. На затылке белел плохо зарубцованный шрам. Петр помнил — это Нарва. На щеке, под ухом, как заплата — красный лоскут кожи. Это — Нотебург.
— Государь, смилуйся! — проговорил Бухвостов.
Когда-то мальчишкой-конюшонком такими же униженными словами начинал он челобитную: просил кафтанишко взамен прохудившегося, сапожонки на смену истоптанным.
Сейчас «первый российский солдат» молил о крохе счастья, не своего — чужого. Не жить ему без этой крохи.
— Ведомо тебе о беглой девке Васене, — сказал Сергей Леонтьевич, — в Преображенское шлют ее.
Перехватило дыхание. Сержант обождал минуту.
— Знай, — продолжал он, — тут моя вина. Я привез ее из деревни, над сиротством сжалился… Меня казни. Пощади ее, ни в чем перед тобой не виноватую.
Петр поднял Бухвостова. Приткнул его к стене, там стояла широкая лавка. Заходил по горнице. Бросал отрывистые слова в угол, где уже плотнела предвечерняя сутемь:
— Подумай, Леонтьич, о статочном ли говоришь? Что будет с государством, ежели холопы, смерды начнут от господ бегать?.. Сие без наказания оставить не можно. Сам знаешь — закон сильнее меня. Над законом я не властен!
Бухвостов пошел из горницы. Он шел с протянутыми руками, нащупывая дверь, как слепой…
Петр нагнулся в притолоке, чтобы не стукнуться головою. Выбежал из дома. Ну, денек нынче выдался: то псковский митрополит-пройдоха, то беглая девка.
С разбегу перескочил в верейку, сильно качнувшуюся на волне. Рванул привязь. Загребал одним веслом, стоя.
Узкую, остроносую верейку подхватило течение. Оглянуться не успел — ее уже вынесло на песчаный бережок Заячьего.
Там земля вздрагивала от ударов многопудовой бабы. Тесаные сваи уходили в речное дно. В людском разноголосье, в стуке топоров и скрипе вóротов, под протяжные выкрики — запевы артельных старшин — строился город.
6. РАБОТНАЯ КАТОРГА
На исходе второго месяца бесчеловечно тяжелых работ Санкт-Петербургская крепость была готова принять бой.
Над Невою поднялись земляные валы-стены с шестью бастионами на углах. Валы местами обшиты досками, и в них на корабельный манер проделаны откидные люки. Из каждого такого люка глядит черный ствол.
Множество пушек поставлено на стены. Есть чем встретить врага. Но все, что сделано, годится лишь на первый случай. Под прикрытием пушек работы в крепости разрастаются с каждым днем.
За валами, вдоль прорытого канала, как воробьи на жерди, появились первые мазанковые домишки. Они крыты дерном и берестой. Подле валов вытянулись поместительные казармы, цейхгауз, провиантские магазины. На особицу, чуть в стороне — гарнизонная гауптвахта. Она с краю площади, которую солдаты прозвали Плясовой. Почему такое название, Трофим Ширяй понял, когда сам попал сюда. Подвела его обычная болтливость. Сказал обидное слово о заезжем майоре. Тот услыхал и велел кнутом обучить солдата, как почитать старших.
Ширяй, худой да жилистый, в работе спорый, как всегда, успевал и над соседями позубоскалить. Без этого он часа не проживет.
Троха искал земляков, расспрашивал, кто откуда, и каждого насмешливым словом вроде крюком подденет. Боровичане у него были «водохлебы», псковичи — «ершееды», арзамасцы — «малеваны», среди них встречались иконописцы, что божий лик малюют.
— Отколь, робятки? — выкрикивал он певуче. — Галичане? Это вы толокно в реке веслом месили?.. А, чухломцы-рукосуи: рукавицы за пазухой, а другие ищет… Здорово, вятчки — парни хватчки: всемером одного не боимси…
Кто смеялся вместе с солдатом, а кто и серчал.
— Черт чернозубый, — говорили работные, — тут горе взахлеб, а он шуткует.
— Погоди, — огрызался Трофим, — побываешь на гауптвахте, сообразишь, какое оно, горе, бывает. Хошь плачь, хошь шути.
Видели — трудится солдат вместе со всеми до тяжкой свинцовой устали, прощали насмешку…
На петербургских бастионах вся Россия работала. Восемьдесят пять губерний и городов присылали землекопов, плотников, пильщиков. В иные дни до сорока тысяч человек тянули лямку на Заячьем.
Топор за поясом. В руках лопата. Порты засучены по колено — то и дело приходится в воду ступать. Немытый, желтый от привязчивой лихорадки, всегда голодный — питерского издалека узнаешь.
Потому мужики и шли к Неве с великой «тугой», провожаемые всеми родными плачем, как на погибель.
Страшно работному человеку в граде Санкт-Петербурге. Но была доля и пострашней.
То доля приговоренных. Разбойный и воровской люд присылали сюда грести на галерах-каторгах. На таких судах, огромных
